— Добро… — пошел было странник, но обернулся: — А кто там, под стеной-то? Псоглавцы?
Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:
— Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, — про то не ведаю.
Приезжий лег на солому, шапку — под голову. Рядом богатырски храпели странники.
Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, — далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.
Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся — и шел дальше.
Вошел и в конюшню — неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошел. Входил в каждую — и быстро выходил. Будто и не было никаких запоров.
Утро занялось — и крик поднялся.
И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях — везде лежали мертвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.
А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.
Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.
Монахи за конюшней стали копать глубокую яму. Игумен стоял рядом, надзирал, хмурясь и кусая губы.
А потом вдруг всем велел разойтись по кельям и усердно молиться. Кельи запер собственноручно, перекрестился:
— Борони Бог, дойдет до Москвы — не сносить нам голов.
Он подумал.
— А ведь дойдет, дойдет… Странники донесут.
Заперевшись в собственной келье, игумен споро разделся до исподнего, достал из сундука — из потайного отделения, — крестьянский кафтан, шапку, кушак, переоделся. Большими ножницами наспех, кое-как, клочьями подстриг бороду; побросал в дорожный мешок книги, золоченую утварь, золотой крест, в кушак затянул золотые монеты. Выглянул из окошка, огляделся. Кряхтя, пролез в узкий проем, засеменил к каменной ограде, неловкий в кафтане — словно ряса мешала…
— Странно, — заметил Неклюд Рукавов. — Монастырь есть, а монасей не видно.
Отряд конных опричников остановился на дороге. Впереди возвышались монастырские постройки; над ними кружилось воронье. Ни на дороге, ни на огородах не видно было ни единого человека. И ворота монастыря были сиротливо распахнуты.
— Ступай вперед, — велел Генрих Штаден. — Разведай.
Неклюд кивком подозвал двоих, тронул коня.
Они неспешым шагом подъехали к воротам. Неклюд крикнул:
— Эй, святые отцы! Есть тут кто живой?
Хриплое карканье было ответом: в небо взмыло столько воронья, что в воздухе потемнело.
Неклюд вытащил из-за пояса ливонский пистоль.
И въехал в распахнутые ворота.
Спустя немного времени Неклюд и оба его товарища во весь опор мчались назад. Штаден привстал в стременах.
— Что такое?
— Мертвые! Мертвые там все! Валяются, где спали. И во дворе, и в кельях. Головы оторваны, как будто зверь лютовал.
Штаден подумал. Обернулся к отряду:
— А что, водятся в ваших старых лесах оборотни?
Не дождался ответа и спросил громче, но уже с другим смыслом:
— А в сказках?..
Еще подождал, и молча поскакал к монастырю. Черные всадники сначала нехотя, потом всё быстрее, понеслись следом.
Первое, что бросилось Штадену в глаза — изуродованные, с выклеванными глазами трупы, валявшиеся под стенами. Над трупами вились черные рои мух, а запекшаяся кровь, вытекшая из разорванных глоток, была темной, с блестящим вороновым отливом.
Генрих остановил коня. Нагнулся, разглядывая труп.
— А ведь это наши, — сказал вдруг Неклюд, тревожно косясь по сторонам. — Кажись, Федора Кошкина ватага.
— Вижу, что наши, — сказал Штаден. И повернулся к отряду:
— Обыщите все кельи, все закоулки. Найдите хоть единого живого человечка!
Сам выехал за ворота, спешился, сел под деревом. Рядом пристроился дьяк Коромыслов, приданный Штадену в качестве толмача и «для доброго совета». Якобы хорошо умевший, как шепнули Штадену в приказе, «вины еретические и иные говорить». «Для советов? Нет, такой говорун — для доносов», — правильно понял Штаден, едва увидев дьяка. Почти безбородый, длинноносый, темнолицый, — для ча еще такую харю держать?
Коромыслов, не глядя на Штадена, сказал:
— Прошлой ночью случилось.
— Откуда знаешь? — спросил Штаден.
— По запаху чую.
Штаден промолчал. Видно, дьяк не только в еретических винах был осведомлен, но и в практической анатомии.
Убийца. Того гляди, пырнет ночью ножом ни с того, ни с сего…
Опричные стали возвращаться. Неклюд, зеленый лицом, доложил:
— В монастыре монахов нет. Одни опричные слуги. Все — перерезаны. Иные, видно, сопротивлялись: лежат странно. У кого птицами глаза не выклеваны, — смотрят так, будто черта увидели.
— А кони?
— Коней нет. У коновязи мётла да собачьи головы. Седел, оружия тоже нет.
— В подвал спускались? — спросил Штаден.
— Борони Господь! — испуганно перекрестился Рукавов.
Штаден хлопнул себя по колену.
— Вы, русские, дикий народ! В подвалах-то кто-нибудь живой и схоронился. А кроме того, где монастырское добро? Или покойники его попрятали? Или оборотень унес?..
Он встал и пошел к воротам.
Неклюд посмотрел ему вслед мученическими глазами, потом, обернувшись к товарищам, снова кивнул и со вздохом поспешил за Штаденом.
Дверь в закрома была тоже распахнута. Добротная дверь с кованой перевязью: в замке торчал обломок железного ключа.
Штаден велел свернуть факел, зажег, и начал спускаться по древним каменным ступеням.
— Хорошо строили, крепко, — как в Литве. Может, пленные ливонцы? — елейным голосом сказал сзади Коромыслов.
Неклюд хмыкнул, но промолчал.
Штаден прошел низким сводчатым коридором, вошел в кладовую. Из-под ноги прыснули с шорохом мыши.
И тут же откуда-то раздался неосторожный звон.
— Проверь! — приказал Штаден Неклюду. — Да не бойся: видишь, покойников тут нет. А вот живой, я думаю, есть.
Он нагнулся, рассматривая залитые воском глиняные сосуды. Постукивал по ним, по каменным стенам. Приговаривал:
— Maus, maus! Komm heraus!..
Опричные с факелами, грохоча сапогами, побежали по подвалу, заглядывая во все кладовые. И точно: вскоре раздался чей-то не голос даже — голосок.
— Дяденьки! Ой, дяденьки! Не убивайте!..
И через минуту перед Штаденом оказался совсем молодой монашек, почти мальчик. Светловолосый, с перепуганным насмерть лицом.
— Ты тут один? — строго спросил Штаден. — Никого больше нет?
— Никого! Один я живой.
Мальчишку выволокли на свет.
— Ну, рассказывай! — приказал Штаден.
— Не видел! Христом Богом, как на духу — ничего не видел! Меня настоятель с вечера в подвал посадил. Я только слышал — кони сильно ржали, да по временам вроде вскрикивал кто-то…
— А что, много странных приехали?
— Ой, много! Коновязи не хватило! Спали даже на земле.
— А чьи они?
— Опричные, а то чьи же? Не в черном, как вы, но с собачьими головами при седлах!
Штаден кивнул. Шустрый малец. Хорошо. Многое приметил.
Он нагнулся ниже и спросил:
— А за что ж тебя наказали, — к мышам сунули?
— Да… — зарделся юнец. — Я к Маланьке бегаю…
— Кто это — «Маланька»?
Юнец зарделся еще пуще, до багровости, и Неклюд невольно хохотнул:
— Баба! Поди, из ближней деревни, а?
— Ну… — подтвердил юнец; его даже слеза прошибла.
— И что? Настоятель выследил?
— Не… Монаси донесли. Они к ей тоже бегали, да меня там, на огородах, и пымали. Сначала мужикам отдали — ой, больно дерутся мужики-то! Чуть до смерти не убили. А потом отняли и к игумену привели. А он строг — страсть! И велел меня бросить в подвал. Народу был — полон двор; игумен хотел после со мной разобраться…