Штаден никому об этом не сказал. Но днем, когда кто-то снова заметил бегущую краем леса собаку, прикрикнул:
— Молчать! Я не желаю больше ничего слышать о ваших проклятых собаках!
Неклюд его поддержал:
— Что вы, собак не видали? После мора, помните, сколько их развелось по лесам? Вот и одичали, живут теперь по-волчьи. А человека, поди, вспоминают.
И вот теперь, в собственном своем уделе, Штаден снова видел белого призрака.
Набычившись, Штаден глядел за тын. Призрак улыбнулся ему, повернулся, метнув хвостом, и неторопливо побежал за овины.
— Палашка!! — не своим голосом рявкнул Штаден.
Девка тут же появилась, бежала от ворот.
— Где была?
— К попу бегала! — торопливо зачастила девка. — Пост кончается, спрашивала, когда рыбное есть можно. Да яиц ему снесла.
— Дура, — сказал Штаден, давно уже привыкнув к тому, что этим русским словом выражается скорее не состояние ума, а состояние души. — И попы ваши пьяницы, бездельники и сластолюбцы… Позови Неклюда.
Вскоре они с Неклюдом сидели за одним столом, доканчивая бутыль. Палашка сбегала в погреб, принесла браги — вино, дескать, кончилось.
Штаден выговорил по буквам:
— Бра-га… Это есть крепкий квас? Хорошо. Будем пить квас.
Пьянея, Штаден начинал говорить с сильным акцентом, путал слова, забывал.
Неклюд пил, не пьянел, только становился задумчивым.
— Ты собаку видел? — спросил Штаден, прямо взглянув ему в глаза.
— Собака у нас одна, и не всегда углядишь за ней, — сказал Неклюд. — Дьяк Коромыслов зовут.
— Дьяк — тоже собака? — не понял Штаден, вообразив, что Коромыслов превратился в оборотня.
— Собака, да еще какая. Всё вынюхивает, высматривает, да в Москву цыдульки строчит. Сам видел, как он своего человека отправлял.
Штаден махнул рукой.
— Про это мне известно. Мне тоже цыдульки везут, знаю я, о чем Коромыслов пишет. Это мне всё равно. Служба моя скоро кончится. Я вернусь в фатерлянд. И позабуду про ваших собак.
Он потерял на мгновение нить разговора, вспомнив о фатерлянде, таком далеком отсюда, от этих страшных снежных полей и перелесков.
Стукнул кулаком по столешнице.
— Я спрашивал тебя не про дьяка. Про эту белую нечисть, что увязалась за нами в походе.
— И эту видел, — спокойно сказал Неклюд. — Как не видеть? Она сегодня за овином яму в снегу рыла.
— Яму? — удивился Штаден.
— Ну. Всеми четырьмя лапами, — только снег летел.
— Зачем?
— Да кто его знает… А только в народе говорят — это к покойнику в доме.
Штаден вздрогнул, опрокинул чарку по-русски.
— У вас не только попы глупые, но и народ совсем глупый, — сказал он.
Вытер усы рукавом.
— Много Богу молитесь, а в Бога не верите. Собакам верите, да всему, что старухи скажут.
Неклюд промолчал.
Штаден встал, пошатываясь.
— А теперь — спать. Квас крепкий. И ты ложись.
Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, — Штаден прогнал.
Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.
— Что ты, как зверь какой, — вполголоса сказала она. — Иди на лавку, я приберусь — приду.
Штаден застонал и проснулся.
Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.
— Вставай, хозяин, — вполголоса сказал он. — Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова — нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.
— Что такое? — Штаден приподнялся, мотнул головой и охнул от боли.
— Бежать бы нам надо, — сумрачно сказал Неклюд. — Слышно, царь опричниками недоволен. Грешили, мол, много, а грехи замаливать некому, кроме, значит, его самого.
Штаден приказал подать кафтан, накинул на плечи.
Сел к столу, сказал:
— Зови гостя.
Неклюд помялся, роняя капли воска.
— Может, опохмелишься?
— Это что? Это опять надо вино пить?
— Ну да. Легче станет!
— Нет. У нас это не в обычае. Зови, говорю!
А через час с небольшим, в самое глухое время ночи, выехали со двора Штадена двое саней. Сам Штаден сидел в кибитке, завернувшись в свое беличье одеяло и накрытый шубой с огромным стоячим воротником.
Следом за санями верхом скакал Неклюд и еще трое-четверо самых преданных опричников.
Отъехав версты три, остановились. Здесь был пригорок, и кто-то оглянулся, — ахнул.
— Пожар!
Штаден не без труда выпростал себя из-под шубы и одеяла, встал на снег. Далеко внизу, там, где осталась его деревенька, взвивались к небу языки пламени. Слышались треск и истошные крики какой-то бабы. С колокольни ударили в набат.
— Ну, брат, беда, — сказал Неклюд. — Неспроста это все.
— Почему?
— А поджог ведь кто-то. Может, мужики, а может, и сам дьяк.
— А для ча?
— Кто знает, что у него на уме… — Неклюд покачал головой в гигантской островерхой шапке с собольей опушкой. — И собака яму рыла — тоже неспроста.
— Куда едем-то? — спросил Неклюд спустя некоторое время.
Уже совсем рассвело, черный лес стоял стеной вдоль дороги.
Штаден молчал.
— Я так полагаю, что в Москву нам нельзя, — сказал Неклюд.
— Тогда — в фатерлянд, — ответил Штаден.
— Ясно. — Неклюд обернулся к спутникам и крикнул: — Значит, сворачивайте, братцы!
— Это куда? — спросил Штаден, высовывая голову из-под шубы.
— Неприметными дорогами поедем. В Литву.
— А ты знаешь, где Литва?
— Как не знать! — усмехнулся Неклюд. — Я уж там бывал: Феллин-город воевал…
— А-а! — сказал Штаден и снова сунул нос в шубу. Задремал.
Сани потряхивало — кони бежали шибко по едва видной, пробитой в глубоких снегах колее.
А потом пошли медленней, и Штаден, очнувшись, догадался: колеи не стало, заехали в глушь, в бездорожье. Тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе. Он нащупал кинжал на поясе, пожалел, что ручница — так русские называли пистоли, — лежит в ящике, незаряженная.
— Ну, значит, всё, — раздался спокойный голос Неклюда. — Вылазь, нехристь тевтонская.
Штаден завозился под шубой, торопливо открывал ящик, доставал пистоль, пороховницу.
— Вылазь, я те грю! Не хочим шубу кровью мазать. Шуба-то не твоя, боярская, — с имения Лещинского.
— А? — сказал Штаден. — Здесь плохо слышно. Зачем шуба? Сейчас, сейчас…
Торопливо сыпал порох, вкатывал круглую пулю. Порох сыпался мимо, пуля не лезла в ствол.
Неклюду, наконец, надоело. Он нагнулся прямо с седла, откинул полог кибитки, вгляделся в темноту. Услышал шипение, треск… Почувствовав запах, отшатнулся.
Ослепительный огонь ударил его прямо в лоб.
Кони дёрнулись, понесли. Из-под снега вылетели какие-то птицы, испуганно квохча.
Кони провалились в сугроб по брюхо, ржали, бились. Кибитка завалилась набок.
Штаден выкатился наружу, всё еще сжимая в руке дымящийся пистоль. Увидел: Неклюд, раскинув руки, висел в седле головой вниз. Конь его стоял смирно. Троих всадников не было видно.
— Значит, собака к покойнику яму рыла? — тихо сказал Штаден. — Ты ошибся. Du hast aber Mist gemacht! Теперь мы знаем, кто о чем в Москву писал, Коромыслов-дьяк, или ты, верная царская собака. Du Arschoch! Du Drecksack!
Он встал во весь рост. Оглянулся. Кругом стоял черно-белый непроходимый ельник. Над ним металась, каркая, стая ворон. Штаден выругался. Далеко выбираться придется…
Он подошел к лошади Неклюда, кряхтя, сволок грузное тело с седла, бросил в снег. Взял лошадь под уздцы и повернулся, разглядывая следы, которые должны были вывести на дорогу.
Спиной почувствовал чей-то взгляд, и, ещё не оборачиваясь, понял, — чей.