И вдруг царевна распахнула глаза. Огромные, черные, горящие, они смотрели прямо на него.
Андрей отшатнулся, встал на четвереньки. Глаза следили за ним, и как будто умоляли о чем-то.
Он отполз на край льда, встал, поискал глазами что-нибудь подходящее. Потом вспомнил: у забора деда Василия, жившего в домике напротив колонки, были свалены какие-то железки, стальные прутья, проволока. Сын деда Василия вроде хотел сделать железный забор вместо полуразвалившегося деревянного, да руки летом не дошли. Андрей подошел к куче, не без труда выломал из снега и льда увесистый шестигранный стальной прут. Вернулся к ледяному саркофагу и, стараясь не смотреть в черные горящие глаза царевны, принялся долбить лед. Крошки разлетались неохотно, тогда Андрей принес вторую железяку, и принялся выбивать лед кусками.
Разгреб белое крошево. Лицо царевны было близко-близко, а глаза её — снова закрыты. Андрей лег, тоже закрыл глаза и потянулся к её пухлым прекрасным губам…
Но тут же вспомнил об Аленке и, отпрянув, открыл глаза.
На него из белого крошева смотрела оскаленная волчья морда. Смотрела прекрасными глазами сказочной царевны.
Андрей заорал диким голосом. И не думая, не отдавая себе отчета, вонзил шестигранный прут прямо в этот прекрасный глаз.
Вот теперь-то Бракин точно не знал, что делать. Воспользовавшись тем, что внимание Белой было отвлечено Умориным, стоявшим, как истукан, прямо перед ней, Бракин метнулся в темноту, вдоль забора, и на углу сиганул через него. За забором он ухнул в снег, провалившись чуть не по грудь. Что-то расцарапало ему лицо. Это были разросшиеся кусты крыжовника.
Он огляделся. Вообще-то, позиция была более-менее. Здесь, в самом углу, было совсем темно, зато двор и дом лежали перед ним, как на ладони.
Он увидел волков, рыскавших вокруг дома, увидел, как они окружили дом и сели, подняв морды к ослепительно-белому месяцу.
А потом завыли.
Всё происходящее показалось Бракину дурным сном. Совсем дурным. Настолько дурным, что он предпочел бы сейчас проснуться на экзамене по философии первой трети ХХ века с билетом по экзистенциализму. Сартра он, кстати, так и не осилил.
Но это была только мечта и притом, увы, несбыточная.
Где-то неподалёку, за сугробами, слышался легкий скрежет, как будто скребли что-то твердое. Бракин перевел дух, собрался с силами, и пополз вверх, выбираясь из снега. Выбравшись наполовину, он разглядел яму, в которой скреблось существо, одновременно походившее и на волка, и на человека. По временам существо выглядывало из ямы, поднимало морду и подвывало.
«Да это же Коростылёв!» — понял Бракин и снова испугался.
Вжался в снег, снова зарывшись наполовину.
Вой прекратился. А потом внезапно прекратился и скрежет.
Только где-то далеко заунывно дребезжал испорченный флюгер. Он был вырезан из консервной банки, и часть лопастей давно отломилась.
Где-то возле Бракина послышалось шуршание. И внезапно таким же дребезжащим, как у флюгера, голосом кто-то произнес:
— А, так вот вы где. И чего вы тут делаете?
Бракин высунулся. Но мог бы этого и не делать: по гадкому, издевательскому тону было ясно: это Коростылёв.
Коростылев стоял на задних лапах, оперевшись передними о сугроб и смотрел на Бракина. Лицо у него было почти человеческим, но постоянно и почти неуловимо изменялось, словно человеческое пыталось окончательно соскользнуть с хищной морды зверя.
Бракин так и не придумал, что ответить.
Когда Коростылев придвинулся к нему, и морда его вдруг вытянулась, и из пасти вырвалось облако пара, — Бракин внезапно вынул руку из кармана и длинно брызнул из баллончика прямо в раскрытую пасть.
Коростылев замер. Лицо у него задергалось, становясь то волчьим, то человеческим, и при этом неудержимо сморщивалось, кривлялось, а глаза наливались кровью.
И вдруг он взвизгнул по-собачьи, отпрыгнул, и покатился по снегу. Он совал морду в снег, тер её обеими лапами, и при этом визжал, чихал и подвывал.
Бракин выглянул уже без особой опаски. Спросил угрюмым шепотом:
— Ну что, понял теперь, чего мы тут делаем, сволочь?..
Тем временем волки, обсевшие дом, пришли в движение. Ворота рухнули в облаках снежной пыли, и во двор, величаво ступая, вошла Белая. Она была великолепна. Волки попятились, униженно взлаивали, как нашкодившие щенята, и преданно вертели задами.
Бракин, выползший окончательно, распластался на снегу и наблюдал за всей церемонией. Внезапно он понял: это обычные волки и собаки. Значит, с ними можно бороться обычными, нормальными способами.
И в тот же миг увидел: волки стали бросаться на дом, норовя подпрыгнуть как можно выше. Поднялся шум, хрип и вой. Некоторым удавалось дотянуться до крыши, но лапы соскальзывали с обледеневшего шифера, и они падали вниз, визжа от страха.
Белая молча сидела в стороне. Глаза её лучились, не выражая ничего: ни гнева, ни презрения.
Бракин постепенно переползал по периметру усадьбы. Он полз вдоль забора, пока не добрался до следующего угла, потом снова повернул, дополз до полуразвалившейся стайки, обогнул её и оказался возле сортира. Сортир был почти полностью заметен снегом, из-под снега торчали лохмотья старого рубероида. Бракин вполз на крышу и залёг на этом постаменте; теперь вся передняя часть двора, включая ворота, была перед ним, как на ладони. Теперь он увидел и дверцу чердака, до которой, оказывается, пытались допрыгнуть волки. Дверца была тоже заколочена, но настойчивость волков уже привела к тому, что доски стали шататься и крошиться в щепы.
Белая сидела к Бракину вполоборота, и при благоприятном направлении ветра могла запросто учуять его. Но ветер, к счастью, дул от неё. Ветерок был слаб, но при сорокаградусном морозе и он пронизывал до костей и обмораживал руки, когда Бракин проверял пистолет и перекладывал из внутренних карманов запасные обоймы.
Наконец, волки стали выдыхаться. Они хрипели от усталости и валились с ног. Белая продолжала молча наблюдать за ними. И тут Бракин услышал её голос, — точнее, её мысль: она звала Коростылёва.
Коростылёв появился из глубины двора. Вид у него был жалкий и побитый. Он скулил, тер красные глаза, и время от времени норовил сунуть рожу в снег.
Постояв перед Белой, сидевшей, не шелохнувшись, как изваяние, Коростылев побрел в сторону стайки. Бракин похолодел: он двигался почти прямо к нему, поскольку стайка была рядом с сортиром.
Понадеявшись, однако, на то, что струя жгучего перца надолго отбила у Коростылева чутье и остроту зрения, Бракин решил просто затаиться.
Коростылев добрел до стайки, и принялся раскапывать сугроб. Копал он недолго, и Бракин вскоре понял, что он искал: лестницу. Это была старая деревянная лестница, кривая и рассохшаяся. Коростылев не без труда отодрал ее ото льда, и поволок к дому.
Да, перец теперь не поможет. Да и пуля — тоже. Разве что попытаться перебить ступени лестницы, только вот беда — цели почти не видно.
Коростылев добрёл со своей лестницей до дома, приставил её. Она упиралась в ребро водоската, но была коротковата. Хотя рослый человек, пожалуй, сможет дотянуться с неё до чердачной двери.
Коростылёв пошатал лестницу, проверяя на прочность, и начал подниматься. Ступеньки трещали, лестница гнулась, трещала, но держала.
Он добрался до конца, попробовал поставить ногу на последнюю, самую верхнюю ступеньку, но лестница вдруг угрожающе пошатнулась. Тогда Коростылев стал тянуться изо всех сил, и вот уже его корявая волосатая рука ухватилась за край доски, приколоченной к двери. Он ухватился, дернул, доска вырвалась вместе с гвоздями, — и Коростылев полетел назад вместе с ней и вместе с лестницей.