— А что на счёт Кейт? Это ведь он её уволил?
— Маленькая мадемуазель задаёт слишком много вопросов… — проворчал Ксавье.
— Не такая уж я и маленькая. — Оливия горделиво вздёрнула голову, и эльф скрипуче рассмеялся.
— Вы совершенно правы. Мсьё Розье посчитал, что гувернантка в этом доме больше ни к чему. Ведь дети давно выросли, а вы и вовсе вскоре выйдете замуж, и переедете из поместья. Мадмуазель Кейт не хотела уходить, но мсьё был непреклонен.
— Спасибо, Ксавье. — Девушка тяжело вздохнула, поднимаясь на ноги. Ей совершенно не нравились новые порядки в доме. Кейт была практически частью семьи, и она не была бесполезной, женщина помогала эльфам с уборкой и готовкой. Зачем было её увольнять? Отец, видимо, совсем с ума сошёл со всеми своими тёмными делами. — Могу я попросить тебя об одолжении?
— Всё, что пожелаете, мадемуазель Оливиá.
— Пожалуйста, верни оранжерее её прежний вид.
Эльф пообещал заняться этим сразу же, как только они с другими домовиками покончат со всеми приготовлениями на завтра, поклонился ещё раз и с громким хлопком исчез. Розье устало потёрла переносицу. Домой возвращаться совершенно не хотелось. Девушка медленно поплелась вглубь сада, нарочно выбирая самые длинные тропинки. Бродить здесь в одиночестве ей нравилось куда больше, чем сидеть в четырёх стенах.
Она шла долго, делала круги по одним и тем же местам, и думала, думала, думала. Мысли роились у неё в голове, словно пчёлы, создавая белый шум на фоне.
Что скажет ей Дамблдор, когда она придёт к нему за помощью? Что, если директор откажет ей? А если ей придётся открыто выступить против своих же? Хотя теперь она уже не была так уверена, кто для неё был своим, а кто — чужим. Она хорошо помнила их давний разговор с Сириусом, когда он упрекнул её за любовь к отцу, но ей было трудно заставить себя ненавидеть родного человека. Впрочем, в данный момент у неё получалось вполне неплохо. Отец отлично постарался, разрушив всё, что было ей дорого. Но этого всё ещё было недостаточно. Нежные чувства предательски пощипывали её изнутри, напоминая о себе.
Оливия решила, что разыграет маленькую сценку перед отцом. Она выпросит у него небольшую отсрочку, добьётся желаемого слезами, как делала много раз до этого. Он не сможет ей отказать. По крайней мере, раньше никогда не мог. Розье станет совершеннолетней уже в начале мая, свадьба была намечена на лето, когда она вернётся домой на каникулы, но девушка убедит отца, что нет никакой необходимости так спешить. Она будет помолвлена, так что можно будет дождаться окончания школы. Ей очень хотелось верить, что отец пойдёт на уступки для любимой дочери, войдёт в её положение. И тогда она успеет получить защиту Ордена Феникса.
Девушка ощущала лёгкую усталость в ногах от длительной ходьбы и зарождающееся чувство голода, дающее о себе знать урчанием в животе. Но она не собиралась останавливаться. Теперь Оливия не просто гуляла, она шла к конкретной цели, которая уже маячила впереди, среди старых кустов роз, покрытых сейчас только молодыми почками. Маленькое здание из светло-серого камня всегда навевало на неё жуть, вот и сейчас кожа Розье покрылась мелкими мурашками. Она никогда не любила приходить сюда, сторонилась этого места, но сейчас Оливия чувствовала острую необходимость сделать это.
Фамильный склеп встречал любого посетителя высеченной на камне надписью на латыни: «Vestigia semper adora»{?}[лат. Всегда чти прошлое]. Простояв на пороге несколько минут, Оливия наконец собралась с силами и вошла внутрь. Тусклый свет пробивался сквозь маленькие окошки-прорези под самым потолком. В воздухе витал могильный холод и пыль, вперемешку с вечной тоской и печалью. На постаменте у стены возвышался белоснежный мраморный ангел, разведя руки в стороны. Его крылья отбрасывали длинные тени. Девушка поёжилась под пустым взглядом статуи и плотнее закуталась в мантию, сложив руки на груди.
Здесь было всего три захоронения. Высокие саркофаги из такого же белого мрамора с серыми прожилками стояли посреди помещения, покрытые слоем пыли. В двух из них покоились родители мистера Розье. Они умерли довольно рано, особенно по меркам волшебников. Подхватили что-то вроде Совиной Чахотки.
Оливия приблизилась к третьему. Она коснулась ледяной поверхности гладкого камня и очертила пальцами шероховатые буквы: Марион Розье, 1930 — 1969. Тяжесть моментально опустилась на грудь девушки, придавливая своим весом, мешая дышать. Раньше ей казалось, что когда-нибудь она перестанет чувствовать это, но время шло, а боль никуда не уходила. Только притуплялась, становясь похожей на застарелый перелом. Всё вроде бы ничего, но на погоду по-прежнему реагирует. Вопреки ожиданиям Оливии, слёз не было. Даже глаза не щипало. Она опустилась на пол, прижавшись спиной к холодному мрамору.
Говорить ничего не хотелось. Она считала глупостью болтовню с умершим человеком и не верила, что её слова будут услышаны. Нет. Розье просто сидела так какое-то время и прокручивала все воспоминания, связанные с мамой, что у неё были. Это продолжалось достаточно долго, чтобы камень согрелся теплом её тела, а ноги окончательно затекли от неудобной позы. Живот девушки громко заурчал, нарушая тишину этого места, и Оливия решила, что пора возвращаться.
Она поднялась, с трудом разогнув задеревеневшие колени, бросила печальный взгляд на ангела. Его глупая полуулыбка была здесь не к месту, но, наверное, скульптор был иного мнения. Оливии вдруг захотелось сделать кое-что. Она достала палочку и вычертила руну, знакомую ей с уроков Трансфигурации. На белом мраморе из пустоты возникла алая роза. Её стебель был гладким, без единого шипа. Сорт, который Марион предпочитала всем остальным. Сорт, который имел самый выраженный сладкий запах из всех других.
— Мама всегда любила красные, — раздалось позади девушки, и она вздрогнула от неожиданности, едва не выронив палочку. Обернувшись, Оливия увидела Эвана. — У тебя хорошо получилось.
Девушка рассеяно кивнула ему, не зная, что сказать. Лицо Эвана было другим. Не таким, как обычно. Оливия вглядывалась в него, пытаясь понять, что изменилось. Не было этого гадкого выражения самодовольства, не было дурацкой ухмылки, а его глаза были полны скорби. Она давно не видела его таким уязвимым, настоящим. Видимо, он не ожидал наткнуться на неё здесь, поэтому не успел подготовиться и натянуть привычную маску презрения. Да и потом, здесь, в царстве мёртвых, совсем не хотелось конфликтовать. Это была их нейтральная территория, где между ними устанавливалось временное перемирие. Таков был негласный закон.
Эван прошёл к саркофагу и сел точно так же, как минутой ранее сидела Оливия. Он молчал и не смотрел на сестру, застывшую на месте. Девушка решила, что ей больше нечего тут делать, и Эвану наверняка хотелось побыть одному, так что она развернулась, чтобы уйти, но остановилась у самого выхода. Она не знала, что ей двигало, но какая-то часть её буквально заходилась в агонии от желания сказать хоть что-нибудь. Совершенно иррациональная мысль билась в её голове: если она сейчас просто уйдёт, что-то между ними с братом оборвётся раз и навсегда.
— Я так сильно скучаю по ней, — выдала она тихим голосом и тут же захотела сбежать прочь. Зачем она делает это? Зачем пытается наладить то, что сломано уже Мерлин знает сколько лет? Эван ненавидит её, а она — его. Но ей всё равно кажется, что от её слов его сердце перестанет быть таким чёрствым. — Мне её не хватает.
Парень впился в сестру глазами, в которых плескалась неприкрытая боль. Впервые за долгое время Оливия увидела там что-то, кроме злости и холода. Его нижняя губа несколько раз вздрогнула, и Оливии показалось, что он сейчас заплачет, но, конечно, Эван взял себя в руки, и этого не случилось. Вместо этого он… легко улыбнулся ей, а она не могла в это поверить.
— Мне тоже, — просто ответил Эван.
За этим ничего не последовало, но Оливии было достаточно. Она лучезарно улыбнулась ему в ответ, пытаясь передать через эту улыбку частичку своего тепла. Показать, что не всё ещё разрушено. Что бы ни было между ними, они всё ещё брат и сестра. Эван отвёл взгляд, и его лицо погасло, превращаясь в пустой лик мраморной статуи. Оливия тоже перестала улыбаться и вышла из склепа, оказываясь наконец на воздухе. Ослепительное солнце дарило надежду.