— Внизу в подвале, под лестницей, знаешь? — говорила Стинне. — Там живет Собачья голова, знаешь? И она ОЧЕНЬ ОПАСНА.
— Собачья голова? — бормотал я. — А что она делает?
— Не знаю, — отвечала сестра, — но она все равно очень опасна, так и знай. Она так опасна, что я даже не знаю, что она делает.
— Собачья голова? — спрашивал отец, недоуменно глядя на меня.
— Собачья голова? — спрашивала мать. — Что за чушь? Нет никакой Собачьей головы.
— А что же тогда находится у собаки спереди? — спрашивала Стинне, невинно поглядывая на маму. — И кто живет под лестницей? — продолжала она, но маме скоро надоела вся эта пустая болтовня.
— Прекрати пугать брата, — просила Лайла и гнала Стинне в ее комнату.
Изобретение Собачьей головы стало поистине гениальный находкой Стинне, и невидимая связь между Собачьей головой под лестницей, дедушкиным невнятным бормотанием о немецких собаках-ищейках и мифологическими существами матери вскоре нарушила покой на супружеском ложе моих родителей. Прошло немного времени, и отец устал от вечного третьего, который по ночам, бормоча в полусне что-то бессвязное о Собачьей голове, протискивался между ним и женой. Он попытался провести серьезную «беседу отца с сыном», потом пошел по пути запретов, а когда и это ни к чему не привело, стал, перед тем как ложиться спать, закрывать дверь спальни. Посреди моего детства возвышается эта запертая дверь — не только как памятник отныне утраченной мною территории, но и как некое начало, потому что, стоя перед этой дверью, одновременно так близко и так далеко от обетованной спальни родителей, я вдруг осознал, что у меня есть сестра.
— Хорошо, — сказала она, приподнимая одеяло, — но тогда возьмите меня с Анне Катрине завтра с собой.
Когда Анне Катрине, как обычно, прибежала к нам во второй половине дня, запыхавшись, с красным потным лицом, Стинне заявила:
— А сегодня я пойду с вами!
Анне Катрине, однако, считала, что решение должно приниматься совместно.
— Не получится, — ответила она, оглядевшись по сторонам, а я между тем спрятался за креслом, ожидая, что ситуация как-то прояснится. За популярность надо платить — затаив дыхание, я наблюдал, как между воюющими сторонами началась громкая перепалка.
— Он никуда не пойдет без меня! — кричала Стинне.
— Нет, пойдет, — возражала Анне Катрине, разыскивая меня.
— Нет, глупая корова, — зашипела Стинне, когда тетка вытащила меня из-за кресла и стала тянуть за руку.
— Никуда он не пойдет без меня, — настаивала Стинне, уцепившись за другую руку, — сама спроси его!
Когда Анне Катрине поняла, что я без сестры никуда не пойду, она тотчас развернулась и ушла. «Ну и наплевать!» — крикнула она, твердо решив бойкотировать нас обоих, но очень скоро позабыла обо всех обидах и беспрекословно брала нас на прогулки. Без малейших признаков недовольства она снова принялась обшаривать чужие сады, вытаптывать цветочные клумбы и копаться в кустах. «Проваливай отсюда, дебилка!» — кричали ей недовольные хозяева, размахивая граблями. Но никто не мог помешать ей приносить нам бабочек и червяков и ловить маленьких скользких лягушек, которых она никак не успевала донести до нас, потому что они все время выпрыгивали у нее из рук.
— Вкусно, — восклицала Анне Катрине, хотя мы уже были достаточно взрослыми, чтобы не совать в рот ее подарки.
— Бр-р! — говорила Стинне. — Какая гадость!
Когда Анне Катрине не хозяйничала в чужих садах, она вела нас к болоту и рассказывала чудесные истории о моряке Кнуте, который как раз только что прислал открытку откуда-то из Карибского моря, он сошел на берег, чтобы лечь в гамак и целый день пить морс. Обычно о дяде Кнуте говорили немного, так что, услышав рассказы Анне Катрине, мы тут же навострили уши, но дальше следовали вечные сказки. То он оказывался в Карибском море, то плавал по Тихому океану и оказывался в Полинезии. Словно Синдбад-мореход, он справлялся со всеми опасностями — нападением пиратов, штормовыми волнами величиной с небоскреб, сверкающими акульими зубами, а в кильватере оставлял вереницу несчастных девушек, которых отец потом должен был спасать при помощи маленьких конвертов с хрустящими датскими купюрами.