— Нет, не ясно, — наливаясь, сказал темпераментный Кротов.
Но здесь в кабинет заглянул директор института. Грозно посмотрел на карбонариев. Те вышли.
— Вы как? — спросил Иван Харитонович. — Вид спокойный. По-моему, я волнуюсь больше вашего.
Клобуковым действительно владело какое-то странное оцепенение. С психофизиологической точки зрения это, вероятно, была защитная реакция нездорового сердца, заблокировавшего опасность сильных эмоций.
— Антон Маркович, я поговорил с членами комиссии… Да-да, это именно комиссия из представителей Комитета госбезопасности, горкома и министерства, вот как всё серьезно… — Тут директор испугался, что Клобуков запаникует, и поспешно добавил: — Нет-нет, наши дела не так уж плохи. Мне намекнули, что, если собрание пройдет хорошо, оргвыводов может вообще не быть. Всё зависит от вас. Если появится хоть малейший шанс, я попробую вас сохранить. Вы знаете, как высоко я вас ценю.
— Я не останусь, это исключено. После сегодняшнего выступления в институте я больше не появлюсь. Никогда.
Румянцев сморгнул — занервничал из-за непривычной замороженности собеседника.
— Вы себя хорошо чувствуете? Лучше принять капли.
— Не нужно. Идемте. Я хочу поскорее с этим покончить.
Актовый зал был полон. Из дома в выходной созвали не только анестезиологов — пришел весь коллектив института.
Пока директор произносил короткое вступительное слово, Антон Маркович из первого ряда разглядывал членов комиссии. Невозможно было определить, кто из них партийный чиновник, кто ответственный работник Минздрава, а кто комитетчик. Одинаково настороженные физиономии, темные костюмы, каждый строчит что-то в блокнот.
Речь Клобуков не слушал, до сознания долетали только слова, которые Румянцев выделял интонационно: «скандальное чэпэ», «безобразный инцидент», «пятно на безупречной репутации института».
Никто не хлопал. Царило гробовое молчание.
Антона Марковича тронули за локоть. Заместитель шепнул: «Вам предоставили слово».
— Да-да…
Глядя в напечатанную страницу, Клобуков быстро поднялся на сцену. Прежде чем приступить к чтению, посмотрел на зал.
Сколько лиц. Большинство знакомые. Сейчас на них появится недоумение, потом у кого-то сочувствие, у кого-то презрение.
Стук карандаша по столу. Директор.
— Антон Маркович, мы ждем.
— Да-да, — повторил Клобуков. — Уважаемые коллеги… Хм. Уважаемые коллеги…
С залом происходило что-то непонятное. Он вдруг стал сжиматься с двух сторон. Слева и справа надвигалась чернота, словно кто-то сдвигал плотные шторы занавеса. Вот они сомкнулись посередине, и в тот же миг в левой половине груди раздался отчетливый гулкий звон.
Осталась только темнота. Последнее, что ощутил Антон Маркович, прежде чем в ней раствориться, — блаженное облегчение.
Пламенные революционеры
Кочегар истории
Роман о Сергее Степняке-Кравчинском
Глава последняя
23 декабря 1895 года
Вечерний разговор разбередил душу, поднял с ее илистого, топкого дна липкие воспоминания, которые не дали уснуть. Сергей лежал в кровати, куря папиросу за папиросой. Когда затягивался, в темноте возникало багровое пятнышко, в нем шевелились мелкие черные тени.
Вчера в гости приходила Булочка. Она вернулась из Италии, читала роман, который там написала. Трогательное, романтическое, довольно нелепое сочинение, очень похожее на саму Булочку.
Прозвище когда-то придумала Фанни, в соответствии со своим именем она вечно во всем выискивала смешное.
Лили Булл действительно была барышня презабавная, с британской тоской по приключениям, которых так не хватает юношам и девушкам на этих благоустроенных, но скучных островах. Круглое щекастое личико напоминало подрумяненный маффин.
Среди русофилов, без которых выживать в эмиграции было бы очень трудно, а то и невозможно, таких энтузиастов немало. Им кажется, что настоящая жизнь, полная большого смысла и опасностей — там, в огромной, суровой, малопонятной стране, где бесстрашные революционеры ведут героическую борьбу с царскими oprichniks. У большинства англичан интерес этот поверхностный, легко меняющийся на увлечение чем-нибудь новым — храбрыми индейцами племени лакота или доблестными абиссинцами. Но Лили влюбилась в Россию и в революцию по-настоящему. Брала у Сергея уроки языка, потом поехала в далекую восточную страну и провела там два года, а вернулась уже совсем обрусевшей, требовала, чтобы ее называли «Лилия Георгиевна».