— Кто здесь? — нарочито громко спросил Аймер. Соций его дернулся и тут же проснулся; даже не оглядываясь, старший из братьев знал, что тот рывком сел на ложе, хлопая глазами, как совенок.
Женщина на его оклик мгновенно умолкла, будто исчезла. Но Аймер своему вагантскому слуху хорошо доверял: не различая никаких обратных шагов, никакого движения, он твердо знал — кто бы она ни была, она еще здесь. Странно, что не попыталась… впрочем… хлипкая дверь священникова домика издала петлями напряженный звук: кто-то — причем знающий, что она открывается наружу — легонько потянул ее, проверяя, заперта ли. Да, была заперта. Аймер лично запирал.
— Кто ты и зачем пришла ночью? — еще громче повторил брат, за годы своего служения всякого навидавшийся от женщин. Ответа не было. Миновало несколько медленных, долгих ударов сердца — по-прежнему тишина. Он оглянулся на Антуана — тот уже кой-как обулся на ощупь и в ожидании указаний смотрел на соция: черное на белом на белом… его едва проснувшиеся глаза. Аймер безмолвно указал ему белой рукой на окно — глянь, кто там — а сам поднялся и, нарочито громко ступая, направился к двери.
— Сейчас я открою. Подожди…
От дверей еще обернулся к Антуану, безо всякой пользы пялившемуся в темный квардатик окна. Проще уж крышу приподнять и посмотреть как следует, проще уж —
— Антуан, зажги свечу?
— все-таки открыть наконец дверь. Хлипкую дверь, самое прочное в ней — засов: засов, который беззвучно — впервые за эти два дня действительно беззвучно, шутка Господня — поднялся под Аймеровой рукой — и брызнул из нее, обжигая скоростью, так что монах едва не повалился вперед, в темноту, но успел вовремя отпустить дверь, даже не вспомнив тулузской их шуточной приговорки «Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, вставай, за тобой пришли». Потому что не было никакого тук-тук, и вставать тоже не пришлось, а сколько их было, тех, что за дверью — Аймер посчитает после, если успеет, но факт остается фактом: долгих речей и вступлений к диспуту ждать не приходилось.
Драка в тесном помещении имеет много недостатков для дерущегося — но и несколько преимуществ. Да, разворачиваться и отступать некуда; зато и враги не могут накинуться с разных сторон, и можно в подобии осадного коридора расправляться с ними по очереди, если успел правильно выбрать позицию. Дремавшему, но никогда окончательно не засыпавшему в Аймере ваганту в свое время случалось драться и по кабакам, и в узенькой — от силы в локоть шириной[8] — улице, оканчивавшейся тупиком. Правда, битву на улочке выиграл хозяин того аженского дома, чьи окна, к несчастию, выходили прямиком на дерущихся, и у кого был весьма тяжелый, полнехонький поутру ночной горшок… Как бы то ни было, Аймер умел драться в тесноте. Тело его, хорошо собранное Господом умное тело, соображало в боевой обстановке быстрее головы: почтенный отец-проповедник и не заметил, как очутился на столе, совершив трудный прыжок с пола вверх, да еще и не разворачиваясь. В следующий миг Гильеметтин кувшин из-под вина с размаха опустился на первую же укрытую капюшоном голову, и костяной стук одновременно с воплем боли доказал пытливому школярскому уму, что ночные тати — отнюдь не призраки.
Обхватив башку руками, битый враг ухнул на колени — однако тяжкий кувшин, видимо, не выбил из него разума, потому что он стремительно откатился в сторону, давая место товарищу с чем-то длинным в руках. В яркой полосе лунного света Аймер увидел длинные блестящие жала вил — и, внутренне застонав, вскочил на столе в рост, готовый увертываться.
Антуан, все эти бешеные мгновения стоявший с незажженной свечой в уголке, глупо расставив руки, как пугало, наконец проснулся. Именно хрусткий звук удара по твердому пробудил его окончательно, убедив, что это все происходит на самом деле; однако воинских талантов ему не прибавил. У него никогда не было боевого прошлого — мужицкий труд детства сделал крепкими его мышцы, но не дал понимания, как этими мышцами распорядиться, а последующие годы проповеднической учебы стерли из памяти и те немногие приемы драки, которые там оставались со времен отрочества. Заорать — единственный всегда доступный способ защиты — сейчас оказывался совершенно бесполезным: никто здесь и не пытался хранить тишину, ближайший деревенский дом — Мансипов, что у церкви, а хибарка священника на отшибе, да еще и вниз по склону, не докричишься, хоть изойди на крик, и они с Аймером сами это выбрали, сами… Верно рассудив, он схватил то, что было потяжелей — трехногую табуретку — но вместо того чтобы в ответ на короткий крик Аймера подать орудие ему, сам неловко бросился в бой, слишком сильно вытянув руки. Враг, стоявший перед Антуаном, с легкостью, которую в других обстоятельствах Аймер бы оценил даже во враге, вырвал у него табурет — попросту ухватился за сиденье и крутанул так, что едва не вывернул Антуану руки. Однако капюшон свалился с его головы, открывая буйные, жесткие, как самшитовый куст, кудри и высокий чистый лоб — и Антуан де на Рика, паренек-подпасок, закричал — не столь от боли, сколько от горя, узнавая прежнего товарища. Удалец и молодец Раймон-пастух, братец Гильеметты и хозяин басовитого пса Черта, собственной персоной опрокинул старого знакомца на спину, потом, крепко придавив шею, сжал коленями, перевернул и спутал веревкой бьющиеся руки.