До меня донесся ее голос, и по отдельным фразам я поняла, что Мария Ивановна уехала с ночёвкой на дачу и очень не хочет прерывать долгожданный отдых ради не к месту зарожавшей заключённой.
То, что зарожавших уже точно двое, стало понятно через час, и, сколько бы теть Люда не возмущалась и не говорила, что мне ещё рано, я внутренней болью чувствовала - мое время настало.
Санитарка ещё раз позвонила врачу, получила от нее заверения, что первородки быстро не управятся и до утра с нами ничего не случится, напоила нас лекарствами и засела на посту с книжкой.
Но врач ошиблась. Или мы с Маринкой были неправильными первородками, или звёзды так пожелали, но вскоре теть Люде стало не до книги.
Она металась между палатами и временами не могла сдержать слез от плохо скрываемого страха, но мне тоже не особо было до ее состояния.
Я тонула в волнах боли и ничего не могла поделать с непослушным телом.
- Давай ещё разок, Дубровкина. Ну же! Господи, да что же это, а? За что в мою смену такое наказание?! Ну же, девка, пробуй ещё, пробуй! Задохнётся же! Понимаешь? Эй, ты чего?! Дубровкина! Не смей закрывать глаза! Смотри на меня!
Перепуганный голос бился в уши, отражался о выкрашенные белой краской стены и возвращался назад, тормоша угасающее сознание и не давая провалиться в темноту.
Но мне почти нет до него дела. Я так устала.. Нет сил больше бороться, нет сил совладать с непослушным телом.
Из соседней палаты донесся женский вымученный стон и сразу же - крик ребенка. Маринка молодец, отстрелялась.
Грохочет решетка металлической двери - санитарка спешит к Маринке. Сквозь волны боли слышу плач ребенка и причитания санитарки.
- Господи! Господи! Всецарица милостивая! Как же так, а? Как же так..
Теперь санитарка у меня. Тормошит, заставляет открыть глаза, щупает живот, давит. И ругается.
Зло, отчаянно, перемежая крепкие слова с молитвами.
Мир вокруг угасает, остаётся только ее голос в океане боли, где меня топит много часов подряд, и я тоже хочу взмолиться - "Господи, ну прекрати уже мои страдания, сжалься надо мною, грешницей".
Последняя судорога и, наконец, покой.
Боль прошла, слезы облегчения рекой, в голове туман.
И тишина…
Неестественная тишина. Неживая… Словно я одна…
С трудом открываю глаза.
Санитарка, белая, как стена, возле которой она бессильно сидит, молча утирает слезы.
- Тёть Люд.. - Язык не слушается, во рту сухо. - Кто у меня? Сын? Дочь? Дочь должна быть...Покажите..
Санитарочка шумно втягивает воздух, машет рукой, прячет лицо и рушит мой мир до основания.
- Никого у тебя, Дубровкина. Не задышала..
После слов пожилой санитарки я сама не могу сделать вдох и только моргаю в спину теть Люды, единственного свидетеля моей беды и моих напрасных страданий.
Все зря.. Все пустое.. Все.. Все.. Все.
Перед гаснущим взглядом появляется решетка - теть Люда закрывает дверь. Неловко, полубоком, чтобы я не видела металлический таз в ее руках. И я не вижу, но точно знаю, что она от меня прячет.
Тошнит. Трясет. Выворачивает от боли. Не физической, нет. От внутреннего безнадежного воя в груди.
Темно.
Бесконечно долго темно и холодно.
Пусто.
Пусто внутри тела, пусто в голове, пусто в казенной белой комнате.
Мыслей почти нет, одни обрывки отчаяния и неверия. Так не должно быть! Единственное светлое, что поддерживало меня в эти долгие месяцы не могло уйти.
Это ошибка. Да, точно - ошибка! Как я сразу не поняла? Пожилая санитарка просто напутала! Она же не врач,что она может понимать в этом? А я мать, и я чувствую — она ошиблась.
Пустота, наполненная сумасшедшей надеждой, вдруг, оказывается не пустой, а тишина не тихой.
Я слышу звук капель из неплотно прикрученного рукомойника. Слышу ночные звуки с улицы. Где-то далеко хлопает дверь, скрипят колеса каталки, это уже рядом, в коридоре.
Несколько минут просто лежу, прислушиваюсь, пытаюсь сложить звуки в единую картину, узнать что происходит.
Ничего не понимаю, зато слышу, как начинает плакать ребенок, и в груди печет от отчаянного мяукающего рыдания.
Маленькая моя.. Девочка родная.. Куда же тебя спрятали? Зачем забрали от меня?
Морщусь от кусачей боли, но сажусь, а потом и сползаю босыми ногами на холодный плиточный пол.
Каждый шаг пытка. Я жалкая развалина, трясущаяся и держащаяся за стены. По ощущениям я почти мертва, но ребенок плачет, и жалобный зов одинокого человечка меня воскрешает и толкает вперёд.
Шаг. Ещё шаг. Решетка обжигает бездушным холодом пальцы, но я не замечаю этого. Главное - открыто. Санитарка пренебрегла всеми строгими тюремными инструкциями и не заперла дверь.