Как ни странно, в степном океане, где у каждого своя дорога, перекрещиваются пути. Проходит мимо караван. Плавно покачиваясь, вышагивают верблюды. Они словно связаны цепью: волосяной аркан, продетый сквозь ноздри одного животного, привязан к хвосту другого, идущего впереди. Хозяева верблюдов вперед-назад мечутся на горячих конях вдоль растянувшегося на несколько верст каравана. Владельцы товаров, в больших чалмах и добротных халатах, раскачиваются в люльках, подвешенных по бокам каждого верблюда; на переднем восседает караван-баши, голова каравана. Верблюды не спешат; легче обскакать караван стороною, чем пережидать, пока пройдет.
Иногда, будто к магниту, стягиваются со всех сторон степи в одну точку всадники: какой-нибудь богач созвал гостей на праздник или поминки.
Весело пенясь, плещет из бурых мехов кумыс. Под острым ножом, не вскрикнув, никнут бараны. Куски свежего мяса в котле алы и сочны. Над ними поднимается удушливый пар. Сало белеет в мясном крошеве пышными хлопьями.
Готовят бешбармак. Бешбармак — по-казахски «пять пальцев». Едят руками. Едят много: редко случается простому казаху наесться досыта. Багровеют лоснящиеся лица. На темных пальцах блестит растопленное сало.
Насытясь, веселятся. Тяжелые плети со свистом разрывают воздух. В стремительном галопе вытягиваются в прямую линию, словно повисают над землею, бешеные кони. Кажутся стрелами, пущенными из тугого лука. Зрители горячи, нетерпеливы и голосисты. Скоро голоса сливаются в общий гул. Он то нарастает, то глохнет, подобно шуму волн.
Борцы упираются друг в друга плечами; они напряжены и поначалу почти неподвижны. Огромной силе нет выхода в быстрых и ловких движениях. Напряжение растет. Сила все плотнее заполняет борцов, не вырываясь наружу. Кажется, они начнут сейчас, медленно погружаясь, врастать в землю. И вдруг все разряжается молниеносным броском. Толпа взрывается криком. Побежденный, поднявшись на ноги, сосредоточенно стряхивает с себя пыль и травинки.
Венец празднику — песни. Акыны, бряцая на домбрах, славят лихих наездников и непобедимых силачей, слагают хвалу богатому пиру. Домбры звучат негромко и мягко. Две натянутые жилки-струны оживают под пальцами музыканта: то стонут тихо и грустно, то лукаво посмеиваются, то заливаются быстрым и частым птичьим говором, то жарко и прерывисто дышат. Высокие голоса плывут по ветру над степью и растворяются в небе, как дымы костров.
Девушки и парни садятся друг против друга, сочиняют забавные куплеты — кто кого перепоет. Это игра-песня — кыз-ойнак, или «девичье веселье». У девушек голоса звонкие, а слова меткие. Парни потирают ладонью затылки, потеют. Подхватив удачное словцо, гомонят зрители. Трепещет над толпою звонкий девичий смех. Точно у беркута зорок глаз степного человека, но кто, кроме Даля, заметил в наступивших сумерках, как самая бойкая из певиц быстро передала незадачливому молодцу, которого только что отделала всем на потеху, совиное перышко — знак сердечной привязанности?
Совиными и селезневыми перышками украшена бархатная девичья шапка.
Девушка красива. В черных, слегка раскосых глазах — глубина и загадочность степных колодцев. Черные брови — птица, распахнувшая узкие, острые крылья.
Даль подходит.
— Как зовут тебя? — спрашивает по-казахски.
— Маулен.
Даль не в силах отвести взор. Откуда в этой дикой красавице, в этой степной певице сверкающий острый ум, тонкая музыкальность, поэтический талант? Ей не нанимали гувернанток, ее не держали в модном пансионе, да знает ли она, что такое книга! До семи лет, в зной и стужу, бегала неодетая по аулу, пряталась от зимних буранов, зарываясь в колючую жаркую шерсть или горячую золу. С восьми — без страха управлялась с резвым скакуном, ставила на ветру серые юрты, плела уздечки и жевала мареновый корень. Безбрежная степь и безбрежное небо, низкие пристальные звезды и далекие мерцающие огоньки кочевий рождали в ее душе слова и музыку, — она пела песни, не ведая, что они прекрасны, просто так пела, легко и свободно, как птица, потому что не умела не петь.