— Нет, нет, я еду, — отвечал Даль, подымаясь с кресла и направляясь к двери. — Вели подавать.
Недалеко от дома стоял вековой вяз, такой могучий, что казалось, он и поддерживает это тяжелое темное небо. Дождь тихо шуршал, сыпал копейки в темный пруд.
Прошлась дрема по сенюшкам, а до нас не дошла.
РАБОТАТЬ, ТАК НЕ СЛУЖИТЬ
Последние годы в Нижнем Даль все жаловался, что стал совсем стариком. Он мог сутками колесить по скверным дорогам, ночевать в угарной избе на жесткой лавке, мог день-деньской бродить в шумной ярмарочной толпе. Друзья находили, что после сидячей петербургской жизни Даль поздоровел, окреп в Нижнем. А сам он все жаловался: хил, немощен, дряхл. Это он хитрил — готовился уйти со службы.
После обеда он по-прежнему возился со своими записями, столярничал, принимал гостей. Гости приходили разные и бывали почти каждый вечер. Дом Даля, на углу Большой Печерки и Мартыновской, считался «самым интеллигентным» в городе. По словам современника, «все, что было посерьезнее и пообразованнее», собиралось к Далю. Хозяин, странно одетый, в каком-то старом халате, в теплых валяных сапогах с отрезанными голенищами, радушно встречал гостей, угощал их интересным рассказом, ученой беседой (с врачами говорил по-латыни), новой повестушкой — то зарисовкой из народного быта, то объяснением какого-нибудь обычая или приметы.
Даль любил играть в шахматы, даже соревнования устраивал на четырех досках. Когда выигрывал, потирав ладони: «Это у меня счастливые фигуры, сам выточил на станке».
Гости приходили едва не каждый вечер (ни у кого в Нижнем не было так интересно, как у Даля), однако, расставаясь, говорили между собою, что Даль чудаковат.
В Нижнем слава чудака прочно укоренилась за Далем. Он как-то жил наоборот. На службе ссорился с губернатором из-за крестьянской подводы, дома не отдыхал, не благодушествовал, а вечно придумывал себе дела. И эти бесконечные тетрадки со словами! Писатель Боборыкин, который учился тогда в Нижнем, вспоминает, что о Дале говорили, как о чудаке, ушедшем в составление своего словаря. В городе, продолжает Боборыкин, побаивались чудачеств Даля.
Даль знал эти разговоры, он написал как-то рассказ «Чудачество» — о мужиках, которые с людьми добры и справедливы и работники хорошие, однако живут по-своему, по-особому, согласно собственным убеждениям. Надо уважать чудачество, советует Даль. Оно есть выражение свободной воли и независимости. А это в наше время не всякому дано.
Друзья замечали, что с годами он становился угрюмее и молчаливее. Он подводил итоги. Сидел, согнувшись, за шахматным столиком или сколачивал высокую трехногую табуретку — «тычок», слушал толки гостей, а думал о своем.
Он думал, что вот уже четверть века служит, а много ль проку от его службы? Уговорил начальство, врачей — открыл для крестьян бесплатную больницу, определил в школу сотню-другую крестьянских ребятишек, Ивана вытащил из арестантских рот — ну и что? Два креста выслужил да две звезды, звание статского генерала да прозвище чудака. А вокруг по-прежнему хозяйничают не «правдивые Дали», — хозяйничают самодуры и взяточники, пьяницы исправники, грабители становые. Даль их в глаза называет «хивинскими ханами», «ноздревыми», «опричниками». Даль уже больше не может сдерживаться. Он пишет знакомым, что на всякого, кто высказывает человеческие чувства, самостоятельность, любовь к правде, изобличение зла, смотрят в чиновничестве как на выродка; благородство, справедливость, честность не прощаются никому и никогда. Он и на словах больше не сдерживается: исполнительный, спокойный Даль даже грубияном теперь слывет. Скоро, бросая службу, он скажет губернатору:
— Вы изгоняете меня не за грубость мою; это один предлог. Всякая правда груба. Она как прямая рогатина. Друг ее не боится, а боится недруг.
Когда губернатор представил его к очередному положенному награждению, Даль отказался. Объяснил, хмуро глядя в глаза губернатору:
— Не хочу быть награжден вместе с негодяями, чтобы и меня за такого не сочли. Вы представили к отличию полицейского исправника Званского, взяточника и деспота. Я подал на него шестнадцать жалоб. Они не рассмотрены. Защитите крестьян от произвола полиции — это лучшая для меня награда.
Теперь на службе Далю было совсем невмоготу. Губернатор запретил ему обжаловать действия полиции, а полиция еще больше своевольничала, притесняла крестьян. Получалось дико: губернатор невзлюбил его, Даля, а хуже от этого стало крестьянам.