Ну и что с того, что ревут над головой заходящие на посадку в международный аэропорт самолеты? На ночь можно заткнуть уши. И стрессы невелика важность. И пробки на дорогах… Зато какие дешевые здесь дома!
Да, на Землю обетованную Маунтджой не походил. Это был застроенный в пятидесятые годы северный пригород Лондона[5]. В домах имелось центральное отопление и канализация. Были школы и все прочее. У Ли Джина здесь никогда не возникало проблем с парковкой машины, и все его пациенты были местными, он знал каждого как самого себя. В Маунтджое хватало евреев, и это нравилось Саре. И Алексу Ли тоже очень даже подходило.
Другое дело — Адам, ведь других чернокожих на много миль вокруг не наблюдалось. А может, он был единственным чернокожим иудеем во всем этом проклятом мире. Адам ненавидел Маунтджой всеми фибрами души, всеми печенками-селезенками и прочими внутренними органами. Просто кричать был готов, как ненавидел.
Рубинфайну Маунтджой тоже стоял поперек горла. Будь этот пригород человеком, он бы оторвал ему голову, помочился в глаза и учинил еще какой-нибудь беспредел.
ЯХВЕЛюбопытный факт: отец Рубинфайна хотел сделать из своего отпрыска раввина. Ли Джин не знал, куда себя деть и какую маску нацепить на лицо, когда Рубинфайн-старший поведал ему об этом своем страстном желании. Впервые Рубинфайн рассказал о своей мечте за ланчем, когда они в ресторанчике ели спагетти болоньезе и обсуждали, как Ли Джину перераспределить свои расходы. Рубинфайн столько лапши на уши ему навешал, что бедняге пришлось ретироваться в туалетную комнату, дабы прийти в себя и всю эту лапшу стряхнуть.
ЯХВЕ— Тары-бары-растабары. Черт возьми, мне жарко. Послушай, приятель, выключи печку, а? Ну что, приехали? Ну что, приехали? Ну-что-приехали-ну-что-приехали-ну-что-приехали?
«Как ребенок, засидевшийся в машине, из американского фильма, — подумал Ли Джин. — Нет, убивать его я не собираюсь». А голова болела все сильнее.
— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал он вслух, посмотрев на Рубинфайна в зеркало.
Рубинфайн по-рыбьи надул щеки:
— Хм-м. Посмотрим, посмотрим. Э-э… А если бы надумал… э-э, сорока миллиона лет бы не хватило.
Атмосфера стала накаляться. Ли Джин приближался к точке кипения, но, в конце концов, Рубинфайн был просто долговязым переростком, несмысленышем.
— Когда-то ты был таким маленьким, — промолвил Ли Джин.
— Чего-чего?
— Да-да. Если только мне память не изменяет. Ты был не приятнее, понял, а только меньше.
— Рекорд выживания после захоронения заживо, — объявил Адам, — принадлежит Родригесу Хесусу Монти из Тампы, Флорида. В пустыне Аризоны его закопали в землю, и он пролежал там сорок шесть дней, дыша через длинную трубку вроде соломинки.
— Где все это передают? — взорвался Рубинфайн. — По какому каналу? Что там вообще вещают?
— Телик тут ни при чем. Это в книге написано. Про рекорды. Я ее читаю.
— Ну тогда заткнись!
Держась за руль одной рукой, другой Ли Джин ухватил большим и указательным пальцами кожу на виске и стал ее перебирать. Обычно он пудрил мозги пациентам, призывая их представить, будто болевая точка — шарик из пластилина или глины, который надо переминать, раскатывать, пока не превратится в тоненькую макаронину, а потом оторвать напрочь.
— Играем в «прошу пощады»! — завопил Рубинфайн. — Сперва мы с Адамчиком. Алекс — с победителем.
Рубинфайн и Адам сцепили пальцы. Такая была игра — кто кого пережмет. Ли Джина попросили считать до трех. Но ему было не до того, он погрузился в свою головную боль. Смотрел сквозь мутное от дождевых капель стекло, за которым все походило на трогательную акварель. В соседней машине ехали двое шестилетних мальчишек. Ли Джин попытался вспомнить, до какого возраста дети кажутся маленькими и беззащитными. Но Рубинфайн и в шесть лет терроризировал их район, хотя использовал другую тактику. Кричал во все горло, распускал сопли и вечно изображал из себя голодного. Казалось, он готов сам на себе поджечь одежду, лишь бы досадить собственной матери. Такой характерец. А вот Адам сильно переменился. В шесть лет он был американцем. Больше того, жил без родителей. Словно сошел со страниц какой-то книги. Как-то зимой они появились в его кабинете — лилово-черный дедушка Айзек Якобс, Адам и его сестренка… Как же ее звали? Впрочем, неважно. Девочка с миндалевидными глазами и больным сердцем. Только в Соединенном Королевстве она могла получить бесплатно необходимую помощь. Гарлемские негры, утверждающие, что ведут свой род от одного из древних еврейских племен. Разодетые как эфиопские царьки! Маунтджой привыкал к Айзеку не год и не два, особенно взрослые. Другое дело — Адам. Он стал настоящим королем детской площадки. Ли Джин невольно улыбнулся, вспомнив, как Алекс прибежал домой, тараторя о «мальчике из фильмов», словно Адам сошел к ним в пригород прямо с экрана, этакий вечный киношный персонаж. Но сам Адам скоро здесь пообтерся. И акцент его куда-то делся, и даже кожа немного посерела. Однако и через семь лет на Адама Якобса посматривали косо, словно его сотворили какие-то колдуны или знахари.