Они знали. Они видели. Но молчали.
Храм Вод поражал воображение даже сейчас, когда город медленно увядал. Огромный купол, выложенный мозаикой в лазурно-синих тонах, изображавшей историю создания мира, хранил внутри себя прохладу даже в самые жаркие дни. Под куполом сплеталась сложная система труб и желобов — сочетание инженерного расчёта и эстетического чутья, произведение искусства, такое же прекрасное, как религиозные символы на стенах.
Входя под своды храма, Назир невольно затаил дыхание, как делал всегда с детства. Здесь его тело словно настраивалось на иную частоту — шаги становились медленнее, дыхание глубже. Прохладные мраморные плиты под ногами, лёгкий гул кристалла, запах масел, которыми смазывались механизмы, эхо шагов, отражающееся от высоких сводов — всё это было знакомо до боли.
— Назир!
Знакомый голос вплёлся в симфонию храмовых звуков, лёгкий и чистый, как звон серебряных колокольчиков. Молодая женщина в одеждах младшего жреца появилась из бокового прохода.
— Ты опоздал, — прошептала Лейла, когда Назир подошёл. Её длинные пальцы нервно теребили кромку церемониального одеяния. — Халид уже был здесь. Спрашивал о результатах вчерашнего ритуала очищения.
Их взгляды встретились — в её глазах цвета янтаря читалось предупреждение, которое не требовало слов.
— И что ты ему сказала? — Назир направился по узкому коридору к святилищу, где пульсировало сердце города. Каменные плиты здесь были вытерты до блеска тысячами ног за столетия.
— Правду, — пожала плечами Лейла. — Что водосбор не увеличился.
В этих простых словах скрывалась безжалостная констатация факта — очередная попытка оживить кристалл провалилась. Ритуал не сработал.
— Как он отреагировал? — тихо спросил Назир, хотя знал ответ.
— Как обычно. — Лейла поморщилась. — Сказал, что эффект не мгновенный, что нужно время, что боги испытывают нашу веру.
Назир кивнул. Он ценил Лейлу — редкий случай жреца, готового признавать очевидное вместо поиска оправданий в древних текстах. Их дружба началась много лет назад, когда маленькая Лейла поделилась с ним своими наблюдениями за тенью кристалла. «Смотри, — сказала она тогда, задумчиво наклонив голову, — тень стала короче, чем в прошлом месяце. Значит, свет кристалла тускнеет?». Восьмилетняя девочка увидела то, что не замечали или не хотели замечать взрослые.
Теперь Лейла использовала своё положение младшего жреца, чтобы помогать Назиру в его исследованиях, став мостом между двумя мирами — религиозным и научным.
Святилище встретило их тишиной, глубокой и почти осязаемой, как вода в глубоком колодце. Стены здесь были выложены особым камнем, поглощающим звуки. Даже шаги казались приглушёнными, словно боялись потревожить центральный объект зала.
Кристалл, подвешенный в центре круглого помещения на невидимых энергетических нитях, лениво вращался вокруг своей оси. Его свет, когда-то ослепительно яркий, способный заполнить весь зал синим сиянием, теперь напоминал угасающую лампу.
Лейла невольно прикусила губу, глядя на него.
— Он стал ещё тусклее? — спросила она с тревогой, которую не могла скрыть.
— Сейчас узнаем, — Назир достал из сумки прибор и направил его на кристалл.
Прибор был компактным, но тяжёлым — металлический корпус с круглым циферблатом и тонкой иглой указателя. Корпус, нагретый теплом тела, приятно лежал в ладони. Назир произвёл тонкую настройку поворотом боковых дисков. Раздался едва уловимый гул, а стрелка на циферблате дрогнула и медленно поползла вправо, замерев над делением, помеченным глифом силы.
— Тридцать семь, — прочитал Назир показания, и его голос прозвучал неестественно громко в тишине святилища. — Неделю назад было сорок два.
Цифры были безжалостны в своей объективности — пять пунктов за неделю, темп падения ускорялся.
Лейла прикусила губу. Он видел, как побелели её пальцы, вцепившиеся в край одежды.
— Это… быстрее, чем мы думали? — спросила она, и в её голосе дрожала неуверенность.
— Да, — Назир не стал смягчать правду. Не для неё. — Падение усиливается. Раньше такой показатель терялся за месяц, потом за две недели…
— Как долго, по-твоему? — Лейла подошла ближе к кристаллу, но не касалась его. Прикосновение к святыне было запрещено всем, кроме верховного жреца.