— Купаться. Хочу сегодня на остров поплыть. Как ты думаешь, доплыву? — И Эйти показал рукою в сторону ровного горизонта, над которым, чуть поднявшись в воздух, четко синел треугольник далекого острова.
Не было на побережье другого такого пловца, как Эйти. Много раз Витька Бурсой, владелец доброй моторной лодки, встречал его в открытом море, и парень здоровался с ним, протягивая руку через борт лодки. Но, несмотря на это, сейчас Витька печально покачал головою и ответил:
— Нет. Туда никто не доплывет. Утонешь.
— Вот ты даешь, Витька! — воскликнул Эйти. — Не знаешь, что ли, как я плаваю!
— Не хвастай, — предостерег пожарник. — Сиди лучше, парень, на берегу.
Он накрыл верхней губою нижнюю, затем наоборот и, подняв глаза, с трезвым и степенным видом уставился вдаль, на голубой остров. И увидел, как над ним вдоль белого тугого облачка летит крошечная, словно комар, алая лошадь. Но Витька Бурсой тряхнул головою, прогоняя бессмысленное видение.
— Сам сиди на берегу! — весело ответил ему Эйти. — А я все равно поплыву.
— Ну и плыви.
— Ну и поплыву!
И Эйти, покинув хмурого пожарника, направился дальше.
Эйти работал на шахте забойщиком, у него была красивая жена Ако, имелся годовалый сын, который день и ночь орал, развивая свое дыхание. Эйти женился на Ако по большой любви, но вот прошло время, родился ребенок — и Эйти теперь не знал, что такое любовь. Ему порою казалось, что красота жены коварная маска, за которой скрывается что-то непонятное: скучное, может быть, глупое. Ако стала ходить по дому небрежно одетая, целые дни сосала конфеты и не умела ни еду приготовить, ни содержать в порядке дом. Она только хныкала и жаловалась, что устает, ревновала его и в то же время умоляла не приближаться к ней, боясь вновь забеременеть. И он, наперекор ей, стал уходить из дома, напивался в ресторане и затевал драки. Часто уплывал он далеко в море и оттуда с грустью разглядывал едва заметную полоску земли, на которой так скучно устроилась его жизнь. Но все равно надо было возвращаться назад, жить и работать дальше. И надо было что-то сделать, пока ему всего лишь двадцать три года.
Ако пела — уверенным, сильным голосом, как знаменитая Эдита Пьеха, не различишь их. Еще до замужества Ако ездила в Южно-Сахалинск, чтобы попытать судьбу — учиться пению или сразу же стать артисткой, если повезет. И ей судьба улыбнулась: предложили Ако петь в вечернем кафе, и она согласилась, сшила себе длинное, до пят, платье, но потом струсила и в день первого выступления уехала домой. Ей наговорили, что артистки живут легкомысленно, пьют вино и распутничают, а подобного Ако не могла допустить себе. Она любила Эйти и хотела выйти за него замуж. И это осуществилось, — но почему-то она потускнела. Она по-прежнему пела, украшала собою застолья, но теперь и это выходило у нее по-другому. Вот в честь рождения второй дочери такелажника Хона собралась у него мужская компания, засиделись до полуночи, и вдруг прибежала за супругом Ако. Юбка на ней была напялена криво, на руках болтался сонный ребенок. Она принялась было за Эйти, но все гости дружно насели на нее, уговорили, затем потребовали, чтобы она спела. И, держа спящего сына на руках, тихо покачивая его, Ако возвела кверху свои огромные влажные глаза. Она запела, сначала тихо, затем все звонче и шире — и вскоре с той непонятной в этой простушке силой и страстью, которая вызывала у слушателя тревогу, радость и слезы… И тогда же Эйти, сидевший на полу возле печки и куривший, пуская в печную дверку дым, вдруг глухим приятным голосом стал подпевать жене: «В зеленой куще жизни мы играющие дети…» И он в ту минуту любил ее со всей силой прежней юношеской любви. Но вдруг проснулся сын, заорал благим матом, и Ако стала шикать, укачивать его, мотаясь всем туловищем вверх-вниз. Ребенок не умолкал, и тогда Ако, не стесняясь других, вынула из блузки длинную грудь и сунула в орущий ротик сына. И тут Эйти, словно очнувшись от чар, увидел, что прибежала Ако босая, в старых калошах, что волосы ее в беспорядке, — как лежала, так и вскочила и понеслась, наверное. И по дороге домой Эйти свирепо ругал ее за эти волосы, калоши. А когда он, войдя домой, запер на крючок дверь, то вдруг ощутил смутный страх из-за того, что вот двое они оказались заперты в одном маленьком деревянном помещении… Жена требовала, чтобы он вырыл сливную яму во дворе и устроил на кухне канализацию. Поговаривала о купле поросенка, — у них ведь имеется совсем свободный сарай… И, глядя на нее, зареванную, с опухшими глазами, судорожно шмыгающую носом, Эйти вдруг почувствовал огромную обиду на жену. Ему подумалось, что Ако одна во всем виновата и что из-за нее любовь их постепенно превращается в какие-то две тонны угля, в домашнюю канализацию, в хрюкающего поросенка, которого надо где-то купить и в мешке принести домой… А вокруг огромный мир, огромная ночь, и они одни в маленьком домике, сын уже давно спит.
А вскоре Эйти надумал учиться играть на аккордеоне. Он стал ходить в свободное время к Масико, подруге своей жены, у которой имелся этот блестящий певучий инструмент. Масико была соломенная вдовушка, муж ее за драку на танцплощадке попал в тюрьму, она жила с маленькой дочерью в квартирке из двух комнат, которые являлись половинками одной небольшой комнаты, перегороженной фанерной стенкой. Однажды Эйти закончил музыкальный урок и подсел к Масико, которая что-то шила, склонившись к настольной лампе. Эйти после музыки чувствовал себя тихим и добрым. И он разговорился с Масико, рассказал ей сказку о птице Феникс, приносящей счастье. Затем он добавил, что если бы птица досталась ему, то он не пожалел бы и отдал ее Масико, чтобы ей не было скучно коротать одинокие вечера дома. Масико усмехнулась и посоветовала ему подарить птицу своей жене. И вдруг Эйти почувствовал, что Масико желанна ему так, как никогда не бывала желанна Ако. Масико была меньше ростом и тоньше, но плечи ее крепче и круглее, а на лицо ее Эйти мог смотреть с таким же безмолвным восторгом, как если бы он заглядывал в ночное, светящееся окно лесной хижины, где живет белая лесная фея, сказку о которой рассказала ему Масико в ответ на его сказку о птице Феникс. То была печальная история о беспредельной верности жены непутевому мужу. И Эйти, поняв намек Масико, вскоре попрощался и ушел домой… Через несколько дней Масико дала ему кулаком по носу и навсегда выставила из своего дома.
А сегодня, проснувшись поздно, ибо накануне он пришел с ночной смены, Эйти не услышал в доме ни воплей сына, ни домашней стукотни Ако: жена, видимо, оставила ему на сковороде макароны с котлетами, а сама ушла с ребенком в гости к матери. Эйти поднялся с постели и вдруг почувствовал, что сегодня произойдет что-то еще небывалое. Сердце его начало звучать, как издали слышимый прибой.
И вскоре он шел к своему любимому морю, снимая на ходу рубаху, и думал: что же, что должно произойти? И, выйдя по железной дороге на морской берег, он увидел на горизонте широкой пустыни моря голубой далекий остров — и сразу понял, что должно произойти. Он поплывет к острову сегодня, сейчас. Давно, с мальчишеских лет, ему хотелось добраться вплавь до острова, но никто прежде не совершал подобного, и он тоже не смел. Но сегодня Эйти решился.
Он миновал стороною многолюдный пляж и вскоре вышел к Камарону. На краю песчаного мыса сидел старый кореец До Хок-ро, неподвижный, как седые коряги, камни и дюны вокруг него. Эйти приблизился к старику на расстояние, которое, казалось ему, не нарушит покоя и одиночества До Хок-ро. Усевшись на песок, Эйти стянул с себя узкие штаны — джинсы, скатал вместе с рубахой в один узел и закопал в песок под большим стволом наносного плавуна. Затем Эйти встал на руки и пошел по сырому песку береговой кромки. Набежала слабая волна, растеклась, край ее захлестнул идущие руки Эйти, и он вновь вскочил на ноги. Проделав все это, Эйти мужественно улыбнулся и крикнул, обращаясь к соседу по уединению:
— Дядя Хок-ро! Я поплыву до острова. Он же совсем близко, кажется. Часа за три доплыву. Нет, скажешь? — закончил он вопросом по-русски.