— Езда нас не пугает. Если на абрикосы хороший урожай, нам и Архангельск не далек.
— Тогда не надо будет в Архангельск. В двух шагах от вас будет первоклассный крытый рынок под стеклом, под цветной пластмассовой крышей…
— Где ж это он будет?
— А на майдане… На месте собора.
Лицо Шпачихи вытянулось в изумлении:
— А собор?
Известно было молодому Лободе, что Шпачиха никогда не принадлежала к заступницам собора. Когда закрывали его, она была в авангарде, особую же прыть проявила при изгнании из Зачеплянки приблудного расстриги-попа, одного из тех скоростных оккупационных попов, что, как голодные волки, рыскали вокруг собора да тайком крестили в дальних поселках детей. Случалось, что среди окрещенных оказывалось иногда и потомство довольно ответственных товарищей… И хотя делалось это без ведома и согласия ответственных, были кое у кого серьезные по этому поводу неприятности, в частности, и у Петра Петровича, учеником и выдвиженцем которого Лобода себя считает. После одного такого скандала решено было открыть в соборе музей, и Петр Петрович собственноручно взялся тогда набивать чучела из коршунов и диких кабанов, — он на это дело мастак. Преемник его, правда, эту краеведческую идею отклонил, а жаль, потому что с тех пор собор так и стоит бесхозный — ни вепрям, ни попам… Шпачиха в тех событиях была прогрессивной, попу-расстриге от нее не было пощады. «Да какой он поп, когда у него под рясой галифе? — кричала она тогда на всю Зачеплянку. — Никакой в нем веры нет! Настоящий безверок он!» — всенародно клялась, что внуков своих ни за что не понесет к нему, пусть лучше некрещеными растут, чем нести их к такому проходимцу… Такая была, а сейчас Лобода ее просто не узнавал.
— А я думал, что вы, как передовая квартальная, как героиня первых пятилеток, даже инициативу проявите… Соборной общины нет, но можно же было бы кому-то собрать подписи и от имени самих поселков обратиться в райсовет с письмом…
Шпачиху, видно, пронзила догадка! Глазки ее мгновенно ожили, засверкали смешком:
— Чтобы «идя навстречу пожеланиям трудящихся»? Чтобы потом еще все на нас свалить? Не будет же этого, Володимир! — сказала торжественно, будто под присягой. — Не жди на это моего согласия! По мне, так пусть себе стоит. Памятник прадедов, он есть не просит.
— Так ассигнований просит, — уже раздраженно отпарировал Лобода. — Даже требует. А с чего? С налога вашего? Или из пенсии? Люди в коммуналках душатся, а мы на ремонт церквей из бюджета будем средства вколачивать? — И, овладев собой, перешел на спокойный тон: — Конечно, собор еще не валится, можно бы как-то и использовать его, если бы наш ленивый мясокомбинат да был поизворотливее… Почему бы, скажем, при определенных затратах, не сделать из этого собора настоящий, модернизированный, на тысячи тонн продукции, холодильник? Холодильник-гигант.
Шпачиха встала:
— Извиняй меня, Володимир, но ты не в ту сторону думаешь. Ты бы лучше о гудке позаботился.
Какой еще, к черту, бабке гудок? Лобода нахмурился. Потом вспомнил. И отец его, и Катратый, и еще кое-кто после того, как отменили заводские гудки, собирались писать куда: то, чтобы хоть в порядке исключения разрешили их заводу-ветерану давать утренние гудки. Так тогда, кажется, и не собрались написать, забылось будто бы, а теперь Шпачиха опять за свое.
— На эту тему мы еще потолкуем, Аврамовна, — сказал ей Лобода. — Я скоро буду на Веселой, не думайте, что своих чураюсь… Хотя хлопот и невпроворот, а на родную улицу загляну!
И в тот же вечер заглянул. Вдвоем с кем-то, на скромном «Москвиче». Словно боясь вспугнуть зачеплянскую тишину, а вернее, чтобы не пылить к неудовольствию хозяек, «Москвич» проезжал улочкой небыстро, у двора Баглаевой Веруньки притормозил. Открыв дверцу, Володька по-свойски поздоровался из машины с кумой, поливавшей цветы у забора, спросил, когда же им ждать Ивана. Узнав, что Иван, возможно, уже где-то в пути, над Гималаями, может, летит, Лобода искренне обрадовался:
— Вот это здорово! Как приедет, зови же меня… Отметим! Кокосового молока, наверное, привезет — снимем пробу.
И все-то он здесь знает, этот Лобода, знает, кто кого ждет, кто чем озабочен, что у кого болит. Вот Олекса-механик проходит мимо, грустно опустив свою сократовскую голову, Володька и его вниманием одарил:
— Ну, Олекса, поймал ты наконец своего неуловимого Бублика? Выколотил из него землю под отстойник?
Олекса становится еще грустнее. Бублика-то он поймал, и землю тот ему дал, да только оказалось… не свою дал, соседскую выделил!
Володька расхохотался:
— Дал, да не свою?.. Строй отстойник, только у соседей на полях?! Ну и Бублик! Бессмертный Бублик! Так ловко повернуть, — восклицает он в восхищении. — Сумел же такое учудить!
— Но отвертеться от нас не так-то просто, — говорит механик и уходит, понурившись, а Лобода, насмеявшись, пошутил, — заметил куме, что не очень, кажется, она сохнет по Ивану, раздобрела, как после курорта, не сглазить бы…
— Два года загранотсутствия — это ведь срок… Может, и забывать стала?
Такое брякнуть повернулся у него язык! Холодом молчания ответила Верунька на эту его бестактность. И невдомек ему, сколько она за это время дум передумала, сколько тревог за мужа через душу ее прошло… Где-то эпидемия вспыхнет, а у нее уже Иван перед глазами — всякие прививки делал, а все ж таки — тропики, то чума вспыхнет, то холера… Написал однажды, что в Индийском океане с товарищем купался, а Веруньке и от этого тревожно: акулы ведь в океане! Внуки когда-нибудь, может, в отпуск на тот океан будут свободно летать, а пока что все-таки — непроглядная даль!.. В недосягаемости для нее Иван. Где-то аж за Гималаями, за хребтами, за ледниками, все равно как на кебе!
Опершись грудью на штакетник, стоит Верунька, и задумчивостью окутывается ее налитое, персиково-тугое лицо… Но не такие это думы, чтобы с каждым встречным ими делиться.
— Когда ты, Володька, эти свои потемкинские леса обновишь? Весь вид портят, — кивнула Верунька на собор.
Володька уловил иронию, но не обиделся.
— Скоро, скоро, — говорит он. — Пойдут танки переходом — может, завернут… Заденут невзначай и насквозь протаранят. Всех летучих мышей соборных распугают!..
На миг Веруньке видится совсем зримо, как разрушают танками собор, рушатся купола, и из них летучие мыши вылетают, огромные, будто аисты.
А Лобода, весело помахав Веруньке рукой, дал водителю знак трогать. Мимо учителева двора «Москвич» прошмыгнул мигом, возле танкиста, двоюродного брата, должен бы, казалось, остановиться, но и его миновал, и Федора-прокатчика, — остановился лишь возле Ягора Катратого. И позже, когда Верунька, уложив детей, села, как обычно, у окошка в привычной своей позе ожидания, «Москвич» все еще торчал в конце улочки. Последнее время зачастил что-то Володька к Ягору. Хотелось бы Веруньке знать, с чего бы это? На юшку? Раньше к старику только рыбинспектор изредка наведывался, а сейчас и «гения» потянуло. Да только ли на юшку? Не решил ли он еще раз попытаться, как он сам говорит, выйти из холостяцкого цейтнота? Таких красавиц, как дедова племянница, и на городском проспекте не часто встретишь.
Не мешало бы, пожалуй, покудрявее быть жениху, а то начисто облысел по заседаниям. Однолетки они с Иваном, дружили раньше, и на свадьбе у них Володька гулял, а когда первое дитя родилось, напросился к Веруньке в кумовья. Самому же ему с женитьбой не повезло. Выбрал было, да такую, что и года вместе не пожили, как она отдала предпочтение другой кандидатуре — махнула куда-то с эстрадным заезжим певцом…
Володька, правда, успел сразу же после свадьбы получить квартиру в городе на проспекте, туда же вскорости и отца переманил, сколько старик ни упирался. А когда невестка сбежала, то и отец очутился аж на Скарбном — в доме престарелых металлургов, — что ж еще было с ним делать сыну-холостяку? А там за отцом присмотр, в коллективе себя чувствует, живет как на вечном курорте.
Своей Зачеплянки молодой Лобода и теперь не сторонится. Заглянет при случае проведать своего двоюродного слепого брата Костю-танкиста, иногда и заночует у него, если задержится. Чувствует себя здесь своим, с каждым запанибрата.