Выбрать главу

Тут можно было бы немало сказать и об эрозии традиционных американских идеалов, и о вакууме надежд. Есть писатели, которые всего этого коснулись непосредственно, — напомним хотя бы о такой книге, как «Кролик разбогател» Апдайка. Если Карвер избегает подобных выводов даже в последнем по времени и наиболее значительном сборнике рассказов «Собор» (1983), не нужно в этом видеть ни уклончивости, ни творческой слабости. Просто у него другой тип дарования, другая литературная ориентация да и сфера изображения. Ему интересен рядовой человек, тот, кого не запишешь в обыватели со всеми одиозными оттенками, которые несет в себе это понятие. Он поэт сегодняшней «одноэтажной Америки», когда-то с блеском описанной Ильфом и Петровым, а теперь, полстолетия спустя, щедро предоставляющей столь внимательному наблюдателю, как Карвер, множество сюжетов, расцвеченных тонами эксцентричными, прихотливыми, печальными, хотя центром повествования неизменно остается та духовная эрозия, которая опознана в его книгах как болезнь времени.

Это большая, можно сказать, неисчерпаемая тема, тем более для писателя, так глубоко усвоившего и своеобразно воплотившего один из коренных принципов Чехова, который считал, что в прозе сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать. Гротескные заглавия двух первых книг Карвера, разумеется, не произвольны: элемент гротеска, резкого отстранения есть и в этих рассказах, по первому ощущению, подчиненных требованиям достоверности картины, и обычно он возникает как эффектная развязка в общем-то достаточно обыденного события. В «Соборе» этот элемент даже усилен, но, с другой стороны, как раз в этой книге выявилась вся близость Карвера поэтике, которая так хорошо нам знакома по «Черному монаху», «Скрипке Ротшильда» и другим чеховским шедеврам. Картины будничности и здесь остались такими же выразительными, как в сборниках, принесших Карверу репутацию одного из наиболее значительных американских прозаиков нового поколения. Но появилась и уверенно зазвучала тема поисков чего-то истинно человечного, дала себя почувствовать жажда прочной духовной опоры, становящаяся властной и неутолимой, когда способность терпеть, которой никак не обделены персонажи Карвера, иссякает и люди вплотную подходят к черте, означающей конец прежнего существования — или же банкротство, оказывающееся непоправимым.

Вскоре после выхода «Собора» Карвер дал большое интервью, каких обычно удостаивают в США лишь писателей самого первого ряда. Среди многих вопросов заключительный был, пожалуй, самым интересным: «Питаете ли вы надежду, что ваши рассказы окажут на читателей реальное воздействие, заставят их в чем-то изменить ход собственной жизни?» Карвер без колебаний ответил отрицательно; он считает, что искусству это не по силам, не признает, что художник, как некогда мечталось Шелли, способен сделаться «неофициальным законодателем для человечества».

Но вот что он сказал в самом конце: «Хорошая литература — это способ донести истину о каком-то мире до тех, кто его не знает. По-моему, эта цель сама по себе высока и благородна… Литературе, наверное, не стоит взваливать на себя обязанности что-то изменять. Однако она должна быть для того, чтобы мы, ее создающие, испытали все наши муки и весь восторг, а наши читатели переживали особое наслаждение, убеждаясь, что вещь сделана на совесть, что это не однодневка, что в ней есть красота. Что она вроде костра, пусть заливаемого дождем, пусть еле мерцающего, но все равно не гаснущего, — ведь так уж устроен мир, что необходимы искры, разлетающиеся от этого огня».

Думается, не угаснут искры и того костра, который зажег Реймонд Карвер.

А. Зверев

Лихорадка

Карлайл оказался в беде. Ему было трудно все лето, начиная с июня, когда от него ушла жена. Но приходящая няня понадобилась ему лишь недавно, когда до начала занятий в средней школе, где он преподавал, оставалось несколько дней. До этого обязанности няни выполнял он сам. Не отходил от детей ни днем, ни ночью. Их мать, как он им объяснил, отправилась в длительное путешествие.

Первой няней, которую он взял, оказалась толстая девица девятнадцати лет по имени Дебби; она сказала, что выросла в большой семье и малыши ее любят. Дебби назвала несколько фамилий людей, которые могли бы дать ей рекомендацию, и записала их адреса карандашом в блокноте. Карлайл взял листок, сложил его и сунул в карман рубашки. Сказал, что завтра ему надо в школу, поэтому пусть она утром и приходит. Она сказала; «Ладно».

Он понимал, что жизнь его вступает в новую фазу. Айлин ушла, когда он еще проставлял ученикам годовые отметки. Объявила, что уезжает в Южную Калифорнию, где начнет новую жизнь. Она уехала с Ричардом Хоупсом, коллегой Карлайла по школе. Этот Хоупс преподавал драматическое искусство, а заодно вел занятия по стеклодувному делу; судя по всему, отметки ученикам он выставил заранее, быстренько собрал вещички и вместе с Айлин покинул город. Теперь, когда мучительно трудное лето осталось позади и наступал новый учебный год, Карлайл понял наконец, что без приходящей няни ему не обойтись.

Первые его попытки успеха не принесли, и когда он уже почти потерял надежду, ему подвернулась эта Дебби.

Поначалу Карлайл радовался, что она согласилась у него работать. Он вверил ей и дом, и детей, точно это была его родственница. Так что винить ему, кроме себя и собственного легкомыслия, было некого, когда несколько дней спустя он приехал из школы раньше обычного и обнаружил перед домом чей-то автомобиль. С зеркала заднего вида свисала пара побрякушек. В палисаднике, к своему изумлению, Карлайл обнаружил собственных детей — чумазых, в запачканной одежде; они играли с большой собакой, которой ничего не стоило откусить ребенку руку. Его сынишка Кейт икал и имел заплаканный вид. Дочь Сара, увидев вылезавшего из машины отца, тоже захныкала. Оба сидели на траве, а собака лизала им руки и лица. Когда Карлайл подошел к детям, пес зарычал, но все же немного отступил. Карлайл взял Кейта и Сару под мышки и понес к парадной двери. В доме орал проигрыватель — от его рева дрожали стекла.

Трое молодых парней, сидевших в гостиной у кофейного столика, разом вскочили на ноги. На столике стояли бутылки с пивом, в пепельнице дымились недокуренные сигареты. С пластинки со стереозаписью кричал Род Стьюарт. На диване, рядом с четвертым парнем, сидела, поджав под себя ноги, толстуха Дебби. Она молча уставилась на вошедшего Карлайла, будто не веря своим глазам. Кофточка на ней была расстегнута, пальцы рук сжимали сигарету. Табачный дым и музыка заполнили все пространство гостиной. Толстуха и ее дружок поспешно поднялись с дивана.

— Подождите, мистер Карлайл, я все объясню, — сказала Дебби.

— Нечего тут объяснять, — отрезал Карлайл. — Проваливайте ко всем чертям. Все. Пока я сам вас не вышвырнул. — Он крепче прижал к себе детей.

— Вы должны мне за четыре дня, — сказала толстуха, стараясь застегнуть на себе кофточку. Пока она теребила пуговицы, с сигареты, по-прежнему торчавшей у нее между пальцами, сыпался пепел. — Сегодняшний день не в счет. За сегодня вы мне не должны. Мистер Карлайл, все не так, как вам могло показаться. Они просто заехали послушать вот эту пластинку.

— Не надо ничего объяснять, Дебби, — сказал он и опустил детей на ковер. Но они продолжали жаться к нему, разглядывая чужих людей.

Дебби смотрела на них с удивлением, точно впервые увидела, и медленно качала головой.

— Вон отсюда, черт вас возьми! Сию же минуту! Ну? Все! Вон!

Он подошел к парадной двери и отворил ее. Парни двигались нарочито медленно. Не спеша собрали бутылки с пивом и вразвалку зашагали к выходу. Пластинка с записью Рода Стьюарта все еще играла. Один из парней сказал:

— Это моя пластинка.

— Бери. — Карлайл сделал шаг в сторону парня и остановился.

— Только без рук, ладно? — сказал тот. — Без рук. — Он подошел к проигрывателю, поднял звукосниматель и снял пластинку. Диск продолжал крутиться.