В связи с этим наша бригада вышла за пределы обслуживания Повенчанского участка и, вобрав в себя лучшие силы б!ывшего! Центрального театра, отправилась в рейд по Беломорстрою двумя бригадами С этого времени мы назывались «Агитбаза БелБалтлага»5 и принимали участие в огромном производственном, культурном и бытовом подъеме, который для каждого беломорстроевца связан с именем т. Фирина6.
Именно на этой работе, то есть работе не только сценической, но и производственной и организационной, в борьбе с отставанием бригад на производстве, в борьбе с неполадками в быту каналармейца7, в практической борьбе за перековку бывших соцвредов8 большинство наших агитбригадчиков досрочно освободилось и, оставаясь в бригаде как свободные граждане, продолжало под непосредственным руководством т. Фирина свою работу и в завершающий период стройки, и в период сдачи канала правительству, и в период великого «переселения» ударников Беломорстроя на Москанал9. В последний раз мы выступали в Дмитрове10 на слете ударников-беломорстроевцев…
С первых дней своего приезда на Беломорстрой т. Фирин узнал каждого из нас так, что от него не ускользнула ни одна мелочь нашей жизни: он был другом и воспитателем нашим, и коллектив захотел назваться его именем.
На Москву-Волгу мы ехали в двух теплушках с двумя знаменами:
«Повенчанская агитбригада им. т. Фирина» и знамя большевиков Карелии Беломорстрою (для передачи новому строительству).
Теперь большинство агитбригадчиков остается в Москве на производственной учебе, некоторая часть будет на строительстве Москва-Волга инструкторами агитработы.
Успех нашей «Повенчанской» агитбригады мы объясняем себе тем, что к каналармейцам наше обращение всегда состояло из таких слов:
Эти слова шли от нашего дела, и наше дело на трассе канала приводило нас к этим словам.
Один против всех*
Так было раньше: Мейерхольд один против всех создавал революционный театр. Теперь один Ревизор, один спектакль стал против всего, что сделано Мейерхольдом. И какая сторона перетянет – большой вопрос.
Мейерхольд сделался революционным режиссером, только уйдя от мирискусников к футуристам. В ногу с лефами он создал лучшие свои постановки.
Ревизор – явный отказ от левых приемов и возврат к «надмирному» символизму – признак не только остановки, но и «упадка», отступления.
Ревизор – выставка всех видов культурского атавизма, какие возможны в пределах 4½ часов[ого] спектакля.
Предками мейерхольдовского Ревизора можно смело назвать Жизнь человека2, Черные маски3, Мелкого беса4, Петербург5. Все это было бы не плохо и даже хорошо, если бы Мейерхольд вышел победителем из подобной экскурсии в прошлое. Но вместо победы произошла затянувшаяся далеко за полночь приятная встреча старых друзей. Настолько приятная, что даже Вертинский6 нашел почетное место в этой компании старых испытанных реакционеров. Мейерхольдовский Хлестаков так и говорит: «Я спрыгну с ума» (Вертинский – Кокаинетка)7. Недаром Мейерхольд, заимствуя у лефов приемы работы, всегда стремился отмежеваться, подчеркивая связь свою с т[ак] называемым «народным» театром. Роковая ошибка! И результат налицо!
Кинофикация театра?
Тогда зачем такие длинные «надписи», которые невозможно выслушивать. Если слово как таковое не нужно в театре, вымарывай до конца: 10–15 объяснительных фраз было бы совершенно достаточно на весь спектакль.
Тем не менее у Мейерхольда: говорят 4½ часа, хрипят, задыхаются под тяжестью никак не сделанного в театральном отношении текста. Актеры страдают, публика страдает… Это называется кинофикация? О выдвижных площадках, о стене, о дверях и прочем можно было бы говорить в том случае, если бы все это в ритмическом отношении не было задавлено текстом, который мешает смотреть, будучи невыносим для слуха.