Улица мазанок, тихо мечтающих
средь голубых тополей,
пруд, вереница крестьян проезжающих
и легкие ткани теней —
все выдается узорами нежными
в сияньи закатных лучей.
Издали кажутся хлопьями снежными
стада белокрылых гусей.
Поле раскинулось в ширь беспредельную.
Покоен туманистый свод.
Вечер украинский песнь колыбельную
душе восхищенной поет.
«Представьте: ясный вечер лета…»
Представьте: ясный вечер лета.
Полутемно в большой гостиной;
лишь змейки розовые света
дрожат на мебели старинной.
Представьте: ясный вечер лета!
В окно из сумрачного сада
цветы струят благоуханья.
Неясный гул, мычанья стада
и мух вечерние жужжанья —
в окно из сумрачного сада.
На стеклах отблеск мутно-алый
давно погасшего светила.
В усадьбе странно. День усталый
глядит на то, что было, было…
На стеклах отблеск мутно-алый.
И в этот час вся жизнь обманна
вся жизнь, как марево пустыни,
представьте… кто-нибудь нежданно
возьмет аккорд на клавесине…
В тот час, когда вся жизнь обманна.
«Юная рожь не дрожит, не колышется….»
Юная рожь не дрожит, не колышется.
Тенью недвижной объяты поля.
В воздухе ясном ни звука не слышится.
Спит, отдыхая, земля.
Спит, безграничным молчанием скованный,
в золоте алом хрустальный шатер.
Спит, тишиной небес заколдованный,
мирный, ленивый простор.
Вечер! Ты в душу мне тихо вливаешься,
шепчешь невнятно про тайну свою,
думой, восторгом моим наполняешься,
делишь тревогу мою!
У плотины («В час заката, у плотины…»)
В час заката, у плотины
рядом с мельницей убогой,
вспоминаю я былое.
Эти мирные равнины,
это небо золотое —
навевают мне так много!
Спят давно леса и нивы.
Облака над степью тают,
опаленные зарею.
И серебряные ивы
над застывшею рекою
слезы тихие роняют.
Грустно. Сумрак молчаливый —
друг печали, друг любимый —
весь исполнен ожиданья…
Спят давно леса и нивы,
и струит воспоминанья
час заката нелюдимый.
Грустно. Словно вечер знает,
сколько тайны в нем сокрыто,
словно в тихий час заката,
умирая, вспоминает,
все, что умерло когда-то
и навеки позабыто.
Дуб («На поляне лесной исполин вековой…»)
На поляне лесной исполин вековой
одиноко спит,
в мураве молодой на поляне лесной
древний дуб стоит.
Много весен и зим отшумело над ним,
он и хмур и сед;
но стоит невредим всем дубам молодым
старый, старый дед.
Много видел он слез и невзгод перенес
в дни былых годин,
но от ветра и гроз, как гранитный утес,
он не пал один.
Зеленеющий всход на поляне цветет…
Только он поник.
От весны он не ждет ни утех, ни забот:
глух и нем старик.
Меж соседей своих он не видит родных.
Пусть шумит весна!
Он навеки затих, сновидений былых
его грусть полна.
Он грустит о лесах, где в зеленых шатрах
был он — гордый царь,
о могучих дубах, да о тех соловьях,
что певали встарь…
На поляне лесной исполин вековой
смотрит в чуждый бор.
Он поник головой, и грозы роковой
ждет он с давних пор.
Белая ночь («Холодное, странное, серое море…»)
Холодное, странное, серое море
мерцает, беззвучно ласкаясь к земле.
Две зори алеют, две бледные зори
в бессветно-серебряной мгле.
И чудится мне, что земля, осыпая
сомкнуть не могла утомленных очей,
и тьма не настала ночная…
И вечер склонился над ней
с улыбкой закатной печали,
и утро, придя из неведомой дали,
не смеет зажечь золотые струи,
любуясь вечернею грустью земли.
И чудится мне — после долгой разлуки
два странника бледных над бездной сошлись,
и взоры их, полные муки,
в одну безначальную думу слились.
И чудится мне — в этом светлом молчаньи
они что-то знают и слышат одни,
и столько тоски в их невольном свиданьи,
что снова не могут расстаться они.
Чайки («Только небо, только море…»)
Только небо, только море…
Веет влагой ветер свежий,
еле слышны шумы волн.
В очарованном просторе,
мимо сонных побережий
по волнам скользит мой челн.
И в безлюдии великом
чайки носятся толпою:
то взлетают в высоту,
то над морем реют с криком,
и закатною зарею
золотятся на лету.
Чайки вольные! Любуясь
вашим трепетным полетом
в блеске гаснущего дня,
тайным снам я повинуюсь,
тайным думам и заботам,
овевающим меня!
Беспредельным миром полны
ваши царства: ветер свежий,
дали моря, небеса.
Только тихо ропщут волны,
умирая у прибрежий,
да мелькают паруса,
и, как вы не зная плена,
исчезают без возврата
в зыбких безднах синевы —
тоже белые как пена,
золотые в час заката
и свободные как вы…
Нелюдимо ваше счастье!
Меж утесов одичалых
родились вы и росли.
Вас баюкало ненастье;
сосны хмурые на скалах
ваши гнезда стерегли.