РЕВШИН:
Будем хладнокровны, Алексей Максимович. Нужно сохранить ясность мысли и не бояться… хотя, конечно, осторожность - и вящая осторожность - необходима. Скажу откровенно: по моим наблюдениям, он находится в состоянии величайшей озлобленности и напряжения, а вовсе не укрощен каторгой. Повторяю: я, может быть, ошибаюсь.
ЛЮБОВЬ:
Только каторга ни при чем. Человек просто сидел в тюрьме.
ТРОЩЕЙКИН:
Все это ужасно!
РЕВШИН:
И вот мой план: к десяти отправиться с вами, Алексей Максимович, в контору к Вишневскому: раз он тогда вел ваше дело, то и следует к нему прежде всего обратиться. Всякому понятно, что вам нельзя так жить - под угрозой… Простите, что тревожу тяжелые воспоминания, но ведь это произошло в этой именно комнате?
ТРОЩЕЙКИН:
Именно, именно. Конечно, это совершенно забылось, и вот мадам обижалась, когда я иногда в шутку вспоминал… казалось каким-то театром, какой-то где-то виденной мелодрамой… Я даже иногда… да, это вам я показывал пятно кармина на полу и острил, что вот остался до сих пор след крови… Умная шутка.
РЕВШИН:
В этой, значит, комнате… Тцы-тцы-тцы.
ЛЮБОВЬ:
В этой комнате, да.
ТРОЩЕЙКИН:
Да, в этой комнате. Мы тогда только что въехали: молодожены, у меня усы, у нее цветы - все честь честью: трогательное зрелище. Вот того шкала не было, а вот этот стоял у той стены, а так все, как сейчас, даже этот коврик…
РЕВШИН:
Поразительно!
ТРОЩЕЙКИН:
Не поразительно, а преступно. Вчера, сегодня все было так спокойно… А теперь - нате вам! Что я могу? У меня нет денег ни на самооборону, ни на бегство. Как можно было его освобождать после всего… Вот смотрите, как это было. Я… здесь сидел. Впрочем, нет, стол тоже стоял иначе. Так, что ли. Видите, воспоминание не сразу приспособляется ко второму представлению. Вчера казалось, что это было так давно…
ЛЮБОВЬ:
Это было восьмого октября, и шел дождь, - потому что, я помню, санитары были в мокрых плащах, и лицо у меня было мокрое, пока несли. Эта подробность может тебе пригодиться при репродукции.
РЕВШИН:
Поразительная вещь - память.
ТРОЩЕЙКИН:
Вот теперь мебель стоит правильно. Да, восьмого октября. Приехал ее брат, Михаил Иванович, и остался у нас ночевать. Ну вот. Был вечер. На улице уже тьма. Я сидел тут, у столика, и чистил яблоко. Вот так. Она сидела вон там, где сейчас стоит. Вдруг звонок. У нас была новая горничная, дубина, еще хуже Марфы. Поднимаю голову и вижу: в дверях стоит Барбашин. Вот станьте у двери. Совсем назад. Так. Мы с Любой машинально встали, и он немедленно открыл огонь.
РЕВШИН:
Ишь… Отсюда до вас и десяти шагов не будет.
ТРОЩЕЙКИН:
И десяти шагов не будет. Первым же выстрелом он попал ей в бедро, она села на пол, а вторым - жик - мне в левую руку, сюда, еще сантиметр - и была бы раздроблена кость. Продолжает стрелять, а я с яблоком, как молодой Телль. В это время… В это время входит и сзади наваливается на него шурин: вы его помните - здоровенный, настоящий медведь. Загреб, скрутил ему за спину руки и держит. А я, несмотря на ранение, несмотря на страшную боль, я спокойно подошел к господину Барбашину и как трахну его по физиономии… Вот тогда-то он и крикнул - дословно помню: погодите, вернусь и добью вас обоих!
РЕВШИН:
А я помню, как покойная Маргарита Семеновна Гофман мне тогда сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошел слух, что Любовь Ивановна при смерти.
ЛЮБОВЬ:
На самом деле, конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели две, не больше. Теперь даже шрам не заметен.
ТРОЩЕЙКИН:
Ну, положим. И заметен. И не две недели, а больше месяца. Но-но-но! Я прекрасно помню. А я с рукой тоже немало провозился. Как все это… Как все это… Вот тоже - часы вчера разбил, черт! Что, не пора ли?
РЕВШИН:
Раньше десяти нет смысла: он приходит в контору около четверти одиннадцатого. Или можно прямо к нему на дом - это два шага. Как вы предпочитаете?
ТРОЩЕЙКИН:
А я сейчас к нему на дом позвоню, вот что.
Уходит.
ЛЮБОВЬ:
Скажи, Барбашин очень изменился?
РЕВШИН:
Брось, Любка. Морда как морда.
Небольшая пауза.
История! Знаешь, на душе у меня очень, очень тревожно. Свербит как-то.
ЛЮБОВЬ:
Ничего - пускай посвербит, прекрасный массаж для души. Ты только не слишком вмешивайся.
РЕВШИН:
Если я вмешиваюсь, то исключительно из-за тебя. Меня удивляет твое спокойствие! А я-то хотел подготовить тебя, боялся, что ты истерику закатишь.
ЛЮБОВЬ:
Виновата. Другой раз специально для вас закачу.
РЕВШИН:
А как ты считаешь… Может быть, мне с ним поговорить по душам?
ЛЮБОВЬ:
С кем это ты хочешь по душам?
РЕВШИН:
Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское счастье не ахти какое…
ЛЮБОВЬ:
Ты попробуй только - по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".
РЕВШИН:
Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
ЛЮБОВЬ:
Особенно ввиду того, что у меня романчик, - так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй.
РЕВШИН:
Ну знаешь, я все-таки джентльмен… Но если бы он и узнал, ему было бы, поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.
ЛЮБОВЬ:
Попробуй, попробуй.
РЕВШИН:
Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!
ЛЮБОВЬ:
Мне все совершенно, совершенно безразлично. Если бы вы все знали, до чего мне безразлично… А живет он где, все там же?
РЕВШИН:
Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.
ЛЮБОВЬ:
Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?
РЕВШИН:
Любзик, не говори так. Грех!
ЛЮБОВЬ:
А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.
РЕВШИН:
Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.
ЛЮБОВЬ:
Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно не способна на такие разговоры. Очень благодарю тебя, что ты так мило прибежал, с высунутым языком, рассказать, поделиться и все такое - но, пожалуйста, теперь уходи.
РЕВШИН:
Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он по телефону всю историю рассказывает сызнова.
Пауза.
Любзик, слезно прошу тебя, сиди дома сегодня. Если нужно что-нибудь, поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.
ЛЮБОВЬ:
А что ты полагаешь: он в гости придет? Мамочку мою поздравлять? Или что?
РЕВШИН:
Да нет, так, на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.