Подвернулись, значит, дела эдаким фертом. Приказали мне, как коменданту, свести девку одну. Закрытым, вишь, обсудили, как требуется по дикдатуре, стало-быть.
Нам-ат не все ли равно, что открытым, что закрытым, лишь бы подпись начальства должного.
Чиста, брат, девка на рожицу, токо малость слиняла в подвале. Вывел в полночь, нето позже… Водили за город в березник. Неприлюдное место.
Мы-то, канешно, обыкли к месту.
Баба бой, а руки по положению всеодно на привязь назад, как и мужскому полу.
То ж, как всегда, повел под руку. Точно на гулянку в лес…
Ковтенка на ней тоненькая, а как руки назад — буффера, так и рвут ковтенку. Иттить все же порядком… Заметно расстоянице.
Молча идем: говорить не приказано — значит, не смей.
Хошь впотьмах, а белый облик так и бросается в глаза. Подписано, значит, мертвой считай, а нет вот не слопает пулю живьем, еще дышит. Вздохнет она, а просфорки и вздымутся и нет мне управления самим собой, жмутся забористо руки к грудям…
Взгляну скоса на нее, покойницей белая, и в кудрях беспорядок, а в глазах видать огонь еще, да чую, тело горит.
Грешным делом, хороша, думаю, на харево, а вот смазал и каюк…
Птица летная, рыбье и зверь там, знает свой строк на любовные дела, а наш брат, алимент такой, что кроет завсегда, как придется, када подвернется, лишь бы заряд не переводился.
Жили тогда впроголодь люди, а мы ладно жрали. Часто ходили на стрельбище по бабам: с жиру заряд не переводился. Крыли по чем зря: за пайку хлеба любую бляху на узду вденешь.
Только, знашь, баба бабе рознь… На падаль другую жалко тратиться зарядом. Ятно не всегда куропатку, бывало на фронте вороне рад, да в очередь…
Так значит идем вдвоем. Подпись не переступишь, а приказ не обойдешь… Стало-быть, невзначай запустил правую за кофту, облапил — просфора, что из печи. Не вздрогнула, сучья дочь, хоть бы хны…
В азарт вошел.
Повернулась личиком, обожгла меня глазами, придавила сердце… Сказанула:
— Сволочь! Издевайся: ваша взяла…
— Молчать! Не приказано разговор иметь.
— Если б с твоей сестрой так…
Цыкнул, не дал досказать. Перенес руку с грудей на холодный ствол.
Ловчился все иттить под ногу… Привычны шаги у ней, что у цыпочки: ты шаг, она два… Правой ногой так и трет мою левую на ходу.
Девку, брат, на соглас хотел взять. Сам весь быдто дрожу и все же вразумляю: — Так и так: вседно конец, можно…
— Молчать! — говорит.
Сам себе не хозяин стал; прикусил язык, ан вырвись:
— Так-то так; могу, значит, в эдаком деле, спасти жизь…
Оборвался, страшно стало.
— Развяжи руки!..
Думаю, можно на момент… Удопреждаю:
— Не махайся руками!
Сам правой жму на смертный случай приклад.
Вошли в березник. Будто березки прячутся друг за дружку… Притаились впотьмах, не дыхнут…
Только облапил ее, а она как цапнет за винтовку, как вседно кошка…
Да где же бабе сладить со мной… Отшвырнул в сторону и накинулся:
— Прекратить, — говорю, — подобные прения и издевательства над любовным чухом моим не наводить…
— Мерзавец! — орет, — убивай скорей!..
Почему не так… Зачем дело встало…
— Идем, — говорю, — коли не хочешь…
Охота, брат, всяка отпала… Думаю, как бы скорее отвязаться от греха…
Подвел ее к яме, поставил… бабахнул… ухнула изгинаясь в яму…
А дело было с засыпкой…
Ну, засыпал это наскоро, как половина; по правилам, чирк спичку…
Гляжу карабкается вверх, вытаращила бельмы, зубоскалит, не по-людски как-то. Пронзила-таки сердце.
Хватился зарывать землей, а до пули невдомек с испугу что ль…
Сыплю во-всю, а самому так и чудится впотьмах, лезет вверх.
Почесть вровень с землей завалил — чирк спичку.
Из-под земли голова торчит. Не доводилось никогда эдакого чуда видеть. Вот сейчас перед глазами: язык высунула, что собака в жару…
Сцапал тарталку и драла оттуда… Боязнь охватила… Жуть така есть…
— Дай-ка кувыркну еще в ее память, — переведя дух, сказал Сочек.
— Теперь вот, слушай дальше…
Сворганили мы спектаклю в народке. Суд, вишь, приелся обывателям, спектаклем надоть потешить. Допреж это репетицией наладились. Выпало мне представить пьяного офицерика. Сочек-стервец и тут отличился. Прирядился я в сапожки того самого полковника, думаю, в этом городе можно носить, напялил френчу, погоны, можно сказать, натурально представил…
Опосля в ладоши хлопали: пондравилось, видно, обывателям.
Кончилось представление спектакля, пошли разны веселые финтифлюшки. Для форсу я не перерядился, только погоны отцепил. Концом без конца ходит кавалерия (так, вишь, по-буржуазному ребят зовут, хоть будь он пехотинец), — ходит кавалерия с барышнешками, манежатся по залу.