Он стоит, Черлак,
И закаты
По-над ним киргизских кровей.
Крепко сшили купцы когда-то
Юбки каменные церквей.
Он стоит другим в назиданье,
На крещении льда темней,
И в Крещение на Иордане
Крест
На двадцать пять саженей.
И в Крещенье
Голыми в воду
Лезут бабы, пятя зады.
И везут по домам подводы
Бочки синей святой воды.
А на Пасху блестит крестами,
Поднимая гам над гульбой,
Старый колокол с сыновьями
Пляшет, медной плеща губой.
И средь прочих
Под красной жестью,
С жестяным высоким коньком,
Дышит благовестом и благочестьем
Евстигнея Яркова дом.
Люди верою не убоги,
Люди праведны у Черлака.
И Черлак
На церквах, на боге
И на вере стоит пока.
2
Из-под самого Иртышска
Под безголосой дугой,
На залетной Рыжухе — пути не рад —
Прибыл разлюбезнейший, дорогой
Евстигнея Яркова
Родимый брат.
Пылью крашенный, хмуролицый,
Он вошел к Евстигнею в дом,
И погнулися половицы
Под подкованным каблуком.
Он вошел
Сурьезный, не слабый,
Вытер пот со лба рукавом,
И, покуда крестился,
Бабы
Удивлялися на него.
И, покуда крестился,
(— Ми-и-лай!)
Будто мерил
Могутство плеч,
Разлюбезнейший брат Василий, —
Евстигней
Поднялся навстречь.
И покуда бабы, что куры,
Заметались туды-сюды,
Повстречавшись, как надо, хмуро
Прошумели две бороды.
Гость одежи пудовой не снял еще,
А беседа уже пошла:
— Долгожданный, Василий Павлович,
Как дела?
— Хороши дела.
И покуда хлеба крестили,
В пузо всаживая им нож:
— Что ты скажешь мне,
Брат Василий,
Как живу?
— Хорошо живешь.
Из-под самого Иртышска
Под безголосой дугой
Прибыл вовремя в Черлак-град
Столь невиданный, дорогой
Евстигнея Яркова
Родимый брат.
Темный ситец бабки и красный
Женин ситец
И сыновья, —
Всей семьи
Хоровод согласный,
Вся наряженная семья.
Сыновья ладны и умелы —
Дверь с крюков
Посшибают лбом,
Сразу видимо, кто их делал, —
Кулаки — полпуда в любом.
Род прекраснейший, знаменитый —
Сыновья! Сыны! —
Я те дам!
Бровь спокойная, волос витый —
Сразу видно,
Что делал сам.
Евстигней поведет ли ухом,
Замолчит ли —
Все замолчат,
Даже дышат единым духом —
От старухи и до внучат.
И Василий решает: «Вон как!»
Косы тени Павловичей.
Дом пошатывается легонько,
Дышит теплым горлом печей.
И хозяин думой не сломан,
Слышит лучше всех и ясней —
По курятникам робкий гомон,
В теплых стойлах ржанье коней.
Приросло покрепче иного
К пуповине его добро,
И ударить жердью корову —
Евстигнею сломишь ребро.
Он их сам, лошадей, треножил.
Их от крепких его оград
Не отымет и сила божья,
А не то чтобы конокрад.
Он их сам, коров, переметил
И ножом,
И клеймом,
И всяк,
Никакая сила на свете
Не отымет его косяк.
Никакая на свете пакость,
Ну-ка, выйди, не оробей!
Хошь мизинец,
Хошь телку —
На-кось —
Отруби, отмерь и отбей.
Ну-ка, сунься к амбарам сытым —
Всё хозяйство, вся тишь и гладь
Опрокинет вострым копытом
И рогами начнет бодать.
Дом пошатывается легонько,
Дышит горьким горлом печей,
Понимает Василий: «Вон как!»
Косы тени Павловичей.
Дышат дымом горькие глотки.
Чай остыл,
И на лбах роса,
И на стол хлебнувшие водки,
Подбоченясь, вышли баса.