Однако мне невозможно вести дневник свой, как бы хотелось, то есть заносить в него впечатления свои ежедневно: и времени свободного у меня мало, и боюсь, что Федор Федорович нечаянно отворит дверь в мою комнату и поймает меня на месте преступления с поличным в руках. Жаль! Знаю, что лица, которые я здесь вывожу, очерчены бледно, что язык припахивает бурсою, но все-таки эта работа доставляет мне удовольствие. Она нисколько меня не стесняет, она не походит на известное рассуждение из заданной темы, где необходимы приступ, деление, доказательства, сравнения, примеры и заключение. Пишу то, что вижу, что проходит у меня в голове, что затрагивает меня за сердце. Материалов у меня не слишком много, потому что среда, в которой я вращаюсь, уж чересчур тесна. Не спорю, что она имеет свою физиономию, что на ней лежит своя оригинальная печать, но для меня-то нет в ней нового ни на волос. Как бы то ни было, буду писать, когда случится, без особенной последовательности и строгой связи. Быть может, кто-нибудь прочтет эти строки чрез двадцать или тридцать лет и скажет: так вот при какой обстановке шло воспитание наших отцов!.. Прочтет — и не бросит в нас камня.
Нынешний день была у нас лекция французского языка, который, за неимением профессора, читается учеником богословия, так называемым лектором. Этот богослов, в пестрых клетчатых штанах и в ярком, разноцветном жилете, держит себя важнее, чем кто-нибудь из наших наставников. «Ну-с, — говорит он подслеповатому ученику, голова которого покрыта золотушными струпьями, — переведите...» И стоит, покачивая своим вытянутым до невозможности корпусом. Левая нога его картинно отставлена вперед, одна рука занята книгою, другая играет бронзового цепочкою. Ученик моргает и посматривает исподлобья налево и направо: «подскажите, мол, анафемы!..» И вот слышится шепот: человек, любящий добродетель... «Не подсказывать, господа! — замечает лектор., Вы, я думаю, и склонять-то не умеете, а?» Ученик молчит. «Склоняйте: l'homme».
— Именительный l'homme. Родительный...
— Довольно, довольно! Какой тут лом? Экое произношение! Оно и видно, что вам приличнее держать лом в, руках, а не книгу.
В классе раздается сдержанный хохот. Лектор рад, что сказал острое словцо. «Следующий!» — «Я нездоров», — пробасил плечистый верзило, лениво поднимаясь со скамьи с заспанным лицом и закрывая широкою ладонью зевающий рот. «Желудок, верно, обременили?» В классе опять раздается хохот. И таким образом проходит время с пользою для учащихся, с приятностию для наставника.
Вчера Федор Федорович праздновал день своего рождения. К этому событию он приготовлялся за неделю вперед. Вот, мол, и тот-то меня посетит, и такой-то у меня будет, — и записывал для памяти, что ему нужно купить. Подчас сидит с латинским лексиконом в руках, приготовляя из хрестоматии перевод странички к следующему классу, и вдруг положит его в сторону и скажет: «Ах, паюсной икры еще надобно, чуть не забыл!» И заметит на бумаге: один фунт паюсной икры. «Икры», — повторит он и задумается, потупив голову; посмотрит на цифры, сделает сложение и плюнет: «Вот оно что! Десяти рублей серебром не хватит, несмотря на то, что чай, сахар и ром у меня некупленные». Даже со мной он заводит об этом речь: «Вот, мол, каково теперь содержание! на все такая дороговизна, что смерть!» Уж не намекает ли он, что дешево взял с меня за квартиру?.. Григорий, иначе называемый Гришкою, сбился с ног, бегая на рынок и с рынка. Покупка разных разностей, по неизвестной причине, не делалась разом. Потребовалось луку — и Григорий бежит, понадобилось горчицы — и Григорий опять бежит. Только что возвратится, облитый горячим потом. «Гришка! — раздается из кабинета, — пошел сюда! Ступай, возьми уксусу на десять копеек». И Григорий опять бежит, повторяя дорогою: «Уксусу на десять копеек, уксусу на десять копеек». Вечером под этот, в некотором роде, торжественный день Федор Федорович был у всенощной и возвратился оттуда с двумя большими просфорами и тотчас же вывел крупными буквами: на одной — за здравие, на другой — за упокой. Усталый мальчуган дремал в передней. Федор Федорович вошел в нее и потянул в себя воздух. «Вишь, как он тут навонял потом. Пошел, чертенок, в кухню!» — и дернул его за вихор. Не прошло двух минут, — он уже стоял в своем кабинете на молитве с киевскими святцами в руках. Перед иконою теплилась лампадка.