Вот что вчера случилось. Яблочкин уже давно подал прошение и на днях должен был получить увольнение из духовного звания. Эта мысль заставила его держать себя несколько независимее ко всем его окружающим. Вчера, во время перемены классов, он закурил в коридоре папиросу и стоял, облокотившись рукою на перила лестницы, которая ведет в комнаты инспектора. Меня там не было. Говорят, что инспектор его увидал и позвал к себе. Через четверть часа Яблочкин вышел от него бледный, как полотно. «Принеси мне, ради бога, немножко воды...» — сказал он первому попавшемуся ему на глаза товарищу и прислонился головою к стене, и все кашлял, кашлял, наконец, ноги его подкосились, из горла показалась кровь. Его взяли под руки и отвели в больницу.
Я узнал об этом только сегодня, попросил у Федора Федоровича позволение оставить класс и бросился к моему другу. Он лежал на кровати в белой рубашке. Ноги его были прикрыты серым суконным одеялом. Глаза смотрели печально и тускло. Белокурые волосы в беспорядке падали на бледный лоб.
— Здравствуй, Вася! Вот я и болен... — сказал он, усиливаясь улыбнуться, и медленно протянул ко мне свою ослабевшую руку. Голос его звучал как разбитый.
— Что ж такое! Бог даст, выздоровеешь, — отвечал я, чувствуя, что слезы подступали к моим глазам, и сознавая, что говорю глупость. Я давно подозревал в нем чахотку и решительно не знал, что сказать ему в утешение. А развлечь его чем-нибудь я не умел, и к чему? Яблочкин бесконечно умнее меня и, наверное, лучше всех знает свое положение. Мы молчали. В комнате лежало несколько больных. Один из них, с пластырем на ноге, читал вслух «Выход сатаны» и громко смеялся. На прочих и вообще на обстановку больницы я не обратил внимания: не до того мне было.
Яблочкин поднял на меня свои грустные глаза: «У меня уже три раза шла горлом кровь», и снова опустил свою голову и о чем-то задумался. Я хотел было остановить этого дурака, хохотавшего за книгою, но побоялся, что он заведет со мной какой-нибудь пошлый, грубый спор и потревожит этим моего больного друга, и потому оставил свое намерение.
Вошел доктор, добрый и умный старик, которого, за исключением наставников, уважает и любит вся семинария. Он пощупал у Яблочкина пульс. Больной поднял на него вопросительный взгляд. «Ничего, молодой человек, все пройдет! Бросьте на некоторое время свои занятия — и будете молодцом». Он что-то ему прописал и отдал рецепт фельдшеру. «Что прописано?» — спросил я у последнего. «Лавровишневые капли». «Лекарство самое невинное, — подумал я, — видно, нет никакой надежды». Доктор стал осматривать других больных и, проходя мимо меня, уронил свою перчатку. Дав ему время удалиться в сторону, я поднял ее и, приблизившись к нему, едва слышно сказал, указывая глазами на Яблочкина: «Позвольте узнать, каково положение вон того больного?» — «Ему жить недолго, — отвечал он, принимая от меня перчатку и слегка кивая мне головой. — Организм его слишком истощен, да кроме того, вероятно, с ним было какое-то потрясение...» — «Что тебе говорил доктор?» — спросил меня Яблочкин, внимательно всматриваясь в выражение моего лица, которое изменяло моему спокойному голосу. «Говорит, — отвечал я, — что болезнь твоя неопасна...» — «Солгал ты, Вася, да все равно... Зайди, душа моя, на мою квартиру и попроси старушку, чтобы она прислала мне немножко чаю и сахару. Есть я ничего не хочу; все пить хочется. А ты будешь меня проведывать?»
— Буду, буду... — отвечал я и спешил отвернуться, чтобы скрыть от него текущие по щекам моим слезы.
Болезнь Яблочкина развивается быстро. Он едва-едва поднимает от подушки свою голову. Сегодня я поил его чаем из своих рук. Бедняга шутил, называя меня своею нянею. «Только, — говорил он, — ты не смотри так тоскливо; больные не любят печальных лиц. Видишь, здесь и без того невесело». Он указал мне на грязный пол, на мрачные, бог весть когда покрытые зеленою краскою стены и на тусклые, засиженные мухами, окна.