2
Хозяйка добрая, здорово!
Ты вечно с варежкой в руке,
И в этом белом колпаке,
И всё молчишь! Порою слово
Промолвишь с дочерью родной,
И вновь разбитый голос твой
Умолкнет. Бедная Арина!
Повысушили до поры
Нужда да тяжкая кручина
Тебя, как травушку жары;
Поникла голова, что колос,
И поседел твой русый волос;
Одна незлобная душа
Осталась в горе хороша.
И ты, красавица, с работой
Сидишь в раздумье под окном;
Одной привычною заботой
Всю жизнь вы заняты вдвоем...
Глядишь на улицу тоскливо,
Румянец на лице поблек,
И спицы движутся лениво,
Лениво вяжется чулок.
О чем тоска? откуда скука?
Коса, что черная смола,
Как белый воск, рука бела...
Душа болит? неволя-мука?..
Что делать! подожди, пока
Прогонит ветер облака.
«Ох, Саша! полно сокрушаться!
Вот ты закашляешь опять... —
Промолвила старушка мать. —
Ну, в сад пошла бы прогуляться,
Вишь, вечер чудо!»
— «Всё равно!
И тут не дурно: вот в окно
Свет божий виден — и довольно!»
— «Глядеть-то на тебя мне больно!
Бледна, вот точно полотно...»
И мать качала головою
И с Саши не сводила глаз.
«Поди ты! сокрушает нас
Старик! над дочерью родною
Смеется... Чем бы не жених
Столяр-сосед? Умен и тих.
Три раза сваха приходила,
Уж как ведь старика просила!
Один ответ: на днях приди...
Подумать надо... погоди...
Ты вот что, Саша: попытайся,
С отцом сама поговори,
Чуть будет весел».
— «Дожидайся!
Я думаю, в ногах умри, —
Откажет...»
Мать не отвечала,
Поникнув грустно головой.
«Чуть будет весел... Боже мой!
За что же я-то потеряла
Веселье? Ведь к чужим придешь,
Там свет иной, там отдохнешь;
А при отце язык и руки —
Всё связано! когда со скуки
В окно глядишь, и тут запрет!
Уж и глазам-то воли нет!»
— «Всё осуждать его не надо.
Известно — стар, кругом нужда,
На рынке хлопоты всегда,
Вот и берет его досада.
Он ничего... ведь он не зол:
На час вспылит, и гнев прошел».
— «Я так... я разве осуждаю?
И день — печаль, и ночь — тоска,
Тут поневоле с языка
Сорвется слово».
— «Знаю, знаю!
Как быть? Живи, как бог велел...
Знать, положён таков предел».
Заря погасла. Месяц всходит,
На стекла бледный свет наводит;
За лес свалились облака;
В тумане город и река;
Не шевельнет листом осина;
Лишь где-то колесо гремит
Да соловей в саду свистит.
Молчат и Саша, и Арина,
Их спицы бедные одне
Не умолкают в тишине.
Как хорошо лицо больное
Старушки сгорбленной! Оно,
Как изваяние живое,
Всё месяцем освещено.
В руках на миг уснули спицы,
Глаза на дочь устремлены,
И неподвижные ресницы
Слезой докучной смочены.
Сверкает небо огоньками,
Не видно тучки в синеве,
А у старушки облачками
Проходят думы в голове:
«Без деток грусть, с детьми не радость!
Сынок в земле давно лежит,
Осталась дочь одна под старость —
И эту горе иссушит.
Ну что ей делать, если свахе
Старик откажет? Как тут быть?
Я чаю, легче бы на плахе
Бедняжке голову сложить!
И без того уж ей не сладко:
Работа, скука, нищета...
Всю жизнь свою, моя касатка,
Что в клетке птица, заперта.
Когда и выйти доведется,
Домой придет — печальней дом...
Глядишь, на грех старик напьется,
О-ох, беда мне с стариком!
Ну, та ль она была сызмала?
Бывало, пела и плясала,
На месте часу не сидит,
Вот, словно колокольчик звонкий,
Веселый смех и голос тонкий
В саду иль в горенке звенит!
Бывало, чуть с постельки встанет,
Посмотришь — куколки достанет,
Толкует с ними: «Ты вот так
Сиди, ты глупая девчонка...
Вот и братишка твой дурак,
Вам надо няню...» И ручонкой
Начнет их эдак тормошить...
Возьмет подаст им на бумажках
Водицы в желудевых чашках.
«Ну вот, мол, чай, извольте пить!»
Уймися, говорю, вострушка.
Отец прикрикнет: «Посеку!»
Бедняжка сядет в уголку,
Наморщит лобик, как старушка,
И хмурится. Отец с двора —
Опять потешная игра».