— Что ты?
— Ей-богу! Она уж про все это с Лукашкой толковала, когда он ее из города вез. Ты вот спроси у него.
А Лука между тем, осажденный со всех сторон тысячью вопросов, решительно растерялся.
— Что же она тебе, как являлась-то? Ты расскажи: говорят, она пишшаньем пужала тебя?
— Нет! про это что грешить. Пишшать не пишшала, а так это быдто белое что-то завиднелось под вешкой, только я вспомнил, как мне солдат говорил, так сейчас же и сделал. Оно тут же и разошлось.
— Как же она расходилась?
— А так все эдак кверху, кверху, ровно бы турман, только не в пример больше будет турмана-то…
— И руками махала?
— Махала тоже и руками, — удовлетворял Лука. — Жалостно эдак махала, прощалась бы, што ли, с кем…
— Смотри, парень, не околей! — предположил кто-то в толпе. — Это она с тобой, знать, прощалась-то.
— Ну, я на этот счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня его много осталось.
— То-то, ты гляди, — вспомни… Ведь у тебя, парень, робят много.
— Идет, идет! — зашептала толпа и притаила дыхание, а в дверях показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и с огромной связкой каких-то бумаг в другой.
— Вона, вона их сколько! — послышалось в толпе. — Подсобите подите: рази не видите, чуть держит.
— Она, она! — внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. — Как есть она! Я ее сразу узнал.
— Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..
И воцарилось молчание.
Дьячок обводил толпу строгими и даже как бы наказующими глазами. Все замерло окончательно.
— Что это он сердитый какой? Когда это с ним бывало?
— С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..
Послышалось сдержанное женское всхлипывание.
— Православные! — громко вскричал дьячок. — Вот, смотрите, что пишут из нашей губернии и что из столицы.
При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.
— Мы на это не согласны! — возразил некто Григорий Петров, сапожник и первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:
— Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?
Григорий Петров благоразумно юркнул в середину, всхлипывание бабы раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:
— Пишут мне видите как — не скорописью, а печатью: «Господину исправляющему должность разгоняевского наставника, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому».
— Вот так-то! — позавидовал кто-то дьячковским титулам.
— Пишут так: исстари Европа… а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы… потому что умственная пища… потому что лекарство душевное… и так как тьма и вообще недостаток просвещения… а посему к искоренению… употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее… Поняли? — спросил дьячок, прочитавши лист.
— Как не понять…
— Изъявляйте желание и несите деньги.
В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы. Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:
— Мы на это не согласны!
— Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, — дружно поддерживала толпа Григория Петрова.
— А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?
— Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?
— А приказные и делают, — господа. Это недавно выдумали.
— Жили и без них!
— Ро-о-димые! Со-о-ко-лики! — громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба. — Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..
VРазошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.
— Что это дьячок читал вам? — спрашивала молодая красивая бабенка своего угрюмого мужа.
— А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты брить. Вот что!
— Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.
— Тебе только дела-то, что лаять.
— У тебя много по кабакам-то делов…
— Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба! — прикрикнул муж, и баба убралась за перегородку.
А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:
— Вынес он ее, матушку, грамоту-то, а она большая такая да белая… Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял да ушел. Онисья там, я с огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.
— Что же ты сам не послушал? — укорил его большак-дед, ковырявший лапоть в переднем углу. — Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.
— А не в догадку стало, — закончил молодой, пробираясь на полати.