Затем следовало вынимание портмоне, потом вынимание из портмоне бумажек и вручение их белокурому барину, потом и я, и вся кипевшая страшным многолюдством улица видели, что толстый барин, сидевший в коляске, долго разговаривал что-то с белокурым барином, стоявшим перед ним и державшим шляпу на отлете…
Вечернее солнце одинаково безобидно освещало и холуйскую спину барина, стоявшего у коляски, и сморщенные губы барина, сидевшего в коляске…
— Хха, хха, хха! — гремела улица, увеселяясь этой вечерней картиной.
— Oh, mon Dieu! mon Dieu! George,mon pauvre enfant!..[12]
— Бар-рыня! не скор-рби! Пшто ты экк-кую гадину любишь!.. Дуб-бина! В чинах, а побирается… Рази можно так поступать благородному человеку?..
— Молчи, осел! — негодующими уже нотами зазвучал женский голос. — Как ты можешь говорить так об образованном человеке?.. У меня отец генерал, и у него — генерал…
— Ха, ха, ха! Оно и видно!.. Приметно по всему…
— Молчать, скот! Как ты смеешь со мной так разговаривать? Оh, George! Что должна выносить твоя бедная мама?..
Из-под балкона развалистыми шагами вышла какая-то поддевка, очевидно, спугнутая со скамейки этим окриком барыни. Неторопливо направляясь чрез шоссе к противоположному кабаку, поддевка недовольно ворчала в том роде, что «эх вы, господа голые! На грош муниции, а на рупь амбиции! Туда же по-французскому»…
— Молчи, молчи, гадкое животное! — кричала барыня, выбегая из-под балкона, как бы с целью догнать обидчика и разделаться с ним благородным образом. — Если ты скажешь еще одно слово, сейчас к становому…
— Видали!.. — со смехом огрызнулась поддевка с середины шоссе. — Не стращай!
В компаниях, сидевших на лавочках, эта сценка произвела веселый хохот; а барыня в крайней ажитации побежала к своему сынку, обняла его и истерически зарыдала, перемешивая свои рыдания с различными французскими жалобами на горькую судьбу, доставшуюся в удел ей и ее ребенку.
Она была таким маленьким, грустным и бедным созданием, что трудно было представить себе что-нибудь беспомощнее ее, когда она прижимала к груди свое дитя, какими-то стеклянными и равнодушными глазами смотревшее на матерние слезы…
— Это еще что за новости? — прикрикнул белокурый барин, подходя к описанной группе и гневно топорща усы. — Что день, то новая драма! Когда вы меня перестанете срамить перед этим мужичьем? Марш домой!
— Оh, Jean! — молитвенно обратилась к нему дама, грациозно поднимаясь с кучи песку…
— Оh, Jean! — плаксиво передразнил ее барин. — Скажите, какая невинность!.. Вот, возьми, — говорил он, подавая ей скомканную рублевую бумажку, — да у меня не сметь куксить… Домой! И после этого никогда не актерствовать на улице. Ишь каким сокровищем хвастает, — закончил строгий властелин семьи, давая легкого щелчка в лоб своему наследнику.
* * *Барыня торопливо укутала голову ребенка полами своего бурнуса, умоляя в то же время мужа не ездить куда-то, не делать чего-то; но муж не обращал на нее ни малейшего внимания. Завидев меня на балконе, он любезно раскланялся со мною, поблагодарил за шляпу и, похвалившись тем, что он ныне порядочно сдернул с вислоухих, с игривым смехом стал меня звать проехаться куда-то весьма неподалеку, где находились будто такие котлетки и такой макончик{43}, что просто пальчики все оближешь…
Глубоко благодарный взгляд кинула на меня несчастная женщина, когда я отказался от этого приглашения, а барин, пробормотавши что-то насчет чьего-то свинства, геройски махнул рукой проезжавшему лихачу, которым с быстротою молнии и был отвезен в страны макончика и котлет…
Только одно это женское горе и успел я приметить в счастливой местности; но и оно, в общем, было совершенно заглушаемо смешанным гулом на разные лады ликовавшей толпы. По временам из этого гула вырывались вороньи, бабьи речи, касавшиеся до барыни.
— А черт ей велит жить с этим урлапом! Сама виновата!.. Да я бы на ее месте…
— Известно, что на ее месте всякая бы… Она еще молодая… Онамедни при мне засылали к ей от одного вдового купца в экономки звать… Не пошла!.. Я, говорит, благородная… А какой фабрикант-то!..
— Да стала бы я теперича так по нем печаловаться? Убиваться! Да разрази меня на сем месте…
— Ну да тебе-то не диво — по мужике не убиваться… Видала ты их на своем веку… Кажется, на рот-то кой-кому замчишко бы какой понавесить следовало…
— А тебя-то давно уж на цепь всю пора посадить… Кто бы другой говорил, а вам бы с мужем-то помолчать нужно…
— Е-ес-сть перед кем! Это перед тобой-то?..
— Передо мной!
— Бабы! Молчать, подлые! — кричал с шоссе пьяный лавочник с бычачьими глазами. — Што вы мне спокою не даете в моем запивойстве? Рази я часто пью? Я не часто пью, а вы мне мешаете! Вот сичас перепишу вас всех в книжник и перестану вам за это в долг отпущать — и должны вы тогда все с голода переколеть. Ха, ха, ха!