Многоразличный пролетариат, присущий каждому петербургскому дому, в виде дворников и поддворников, приказчиков в мелочных лавочках и их подручных, часовых, стоящих около дома, и их подчасков, старых прачек, отбирающих у давальцев белье, и их молодых помощниц, зараженных неизлечимою страстью часто шататься по одиноким людям с многообещающими улыбками и с вопросами относительно того, «как сударю угодно будет, чтобы груди пущены были — плойкой или в аглицкий трахмал», — весь этот люд, говорю, злился на Ивана Николаевича гораздо более, чем злились на него его департаментские друзья.
К Ивану Николаевичу является рассыльный из квартала и, переминаясь у притолоки, докладывает:
— К вашему вашескобродию! Одиннадцатого сего месяца пожалуйте к господину надзирателю, — приказали просить.
— Зачем? — спрашивает Иван Николаевич, не глядя на докладчика.
— А по делу, ваше вашескобродие, живущей с вами по суседству солдатской вдовы — девки Христиньи Петровой с господином корнетом Сеноваловым.
— Я ничего не знаю.
— Па-аммилуйте, ваше васкобродие! — воодушевлялся солдатик. — Аны, то есть господин корнет, пришедчи, например, ночным временем в Христинину спальню, изволили избить там палашом какого-то француза. Ах! фамилию-то я забыл евойную, — дай бог памяти! Но только этот француз сам титулярный советник. Господину корнету так поступать не подобало, потому от эфтого от самого шум вышел — это что же всамделе будет такое? Ведь эфто хоть до кого…
— Ну, мне, друг, до этого дела нет.
— Но как нам, вашескобродие, приказ отдан, штобы, то есть, весь дом поголовно… Как же-с! Дознание будет-с… Без эфтого тоже ведь и господам начальникам невозможно-с…
— Некогда мне, братец! Отправляйся-ка с богом; а надзирателю я напишу.
— Счастливо оставаться! — откланивался солдат и, вышедши на лестницу, бормотал: — Вот сволочь-то, а еще барин! Хошь пятачок бы когда, хошь бы рюмку какую для смеху… Прямой пымаранец!
Рои дворников, жужжавшие по высокоторжественным дням свои «проздравления с праздничком, свои желания добрым господам доброго здоровья и всякого благополучия», — рои, сладко заливающиеся на тему на чаек бы с вашей милости-с, без малейшего внимания к их сладкогласности, были распугиваемы сердитой физиономией Ивана Николаевича и его басистою, отрывистою речью.
— Сколько раз я просил вас, господин старший дворник, — говорил Померанцев, — чтобы вы ко мне ходили не иначе, как первого числа за получением квартирных денег. Вот я перееду из вашего дома и скажу хозяину, что мне от вас покою никакого не было. Ведь вам за это нехорошо будет.
— Ах, ваше высокоблагородие! — защищался дворник с такой умильной улыбкой, которая совершенно обнажала его белые зубы с застрявшей в них вчерашней говядиной. — Ведь какие ноне дни-то-с, — сами изволите знать-с. Другие жильцы насупротив того, сударь… Возьмем теперича из купечества какие, так даже в большую амбицию входят, ежели, так будем говорить, от нашего брата проздравления не получат.
— Ну, я не обижусь. Я обижаюсь на то, когда меня без толку беспокоят.
— Просим прощенья, сударь! Не посетуйте, что, к примеру…
— До свиданья! До свиданья!
— Ах, бес! Ах, леший! — допевал хор свою песню уже на лестнице. — И для такого праздника… А? Ах! И искушенье нам только с этим дьяволом, — сичас умереть! Весь дом от его в смуту вошел…
Пятнадцатилетняя прачка Дуняша, над щеками которой, горевшими здоровьем и юностью, так любовно грохотала вся мастеровая и немастеровая молодежь целого дома, была поставлена в крайний тупик тою штукой, которую, по ее словам, удрал с нею энтот приказный — повытчик-то…
— Визу я, милые мои, — картавя, как ребенок, и мило похлопывая пухлыми губками, рассказывала однажды Дуняша про эту штуку многочисленной публике, собравшейся под воротами, — визу я, сто он ходит скусный такой, один завсегда, и думаю: сто, мол, у всех у господ я бываю, со всеми знакома, — дай, мол, и к нему схозу, посмотлю, сто за человек такой, — и посла сдулу-то. Схватила платки его, какие у насей хозяйки в мытье были, — и плисла. Плисла и спласываю: почем вы, судаль, эти платки покупали?
— А он — лицемел эдакой — и говолит мне, — продолжала Дуняша, меняя в этом месте рассказа свой шепелявый, щебечущий голосок на грозный бас: — «А вам какое дело до этого, — закличал он на меня. — Как вам, говолит, не стыдно, такой молоденькой девочке, хвосты по всему дому тлепать? Ко мне не тлепите, а то к хозяйке сведу…» Ха, ха, ха! Вот билюк-то!