— Истинно, бирюк, — подхохатывала Дуняше приворотная компания. — Заместо того, чтобы с молодой барышней обойдтитца учливо, штобы, примером, в эфтаких-то статьях как кавалеру поступать подобает? Нет у тебя кофею, угощай чаем али другим каким ни на есть гостинцем…
— Ну это, брат, по человеку глядя, — перебил кто-то, вероятно, более знакомый с условиями, по которым как и кого принимать должно, — это, друг, тоже в эфтих разах и на года смотреть надоть…
— А я к чему? К ему — к подлецу — не какая-нибудь пришла, а девица в соку… Нет, брат, мы знаем… Тут не полштоф… Напротив тово, должон тут гостинец стоять, может, на всех столах. Так-то-ся! А он — подлец — пымаранец эдакой, — право, пымаранец, — эва куда морду-то загнул!..
Дуняша с громким хохотом лебезила уже перед другой группой.
— Ха, ха, ха! — заливалась она своим ребячьим смехом. — Я так-то смотлю на него и визу, сто он совсем полоумный… Как есть бесеный… Ха, ха, ха!
— Да из каких он у вас, черт проклятый?..
— Барышня! Орешков-с?..
— Слышно, быдто он, окаянный… по чернокнижию, што ли, какому…
— Поколно благдалю-с… Каленые? Смотлю, смотлю — визу: как есть полесымсись ума… Ха, ха, ха!
— Эва загнул! По чернокнижию…
— Сказывали… Нам што?..
— Нет! Ежели по-настоящему-то скажем, — вмешался в беседу какой-то лохматый старик с огромною седой бородою, нижняя половина которой была обрызгана зеленою краской, — выдет он тогда, ежели дело будем говорить, вон из каких…
Сказавши это, старик кивнул своей измятой шляпенкой по направлению к Варшавскому вокзалу — и ушел, продолжая покивывать на этот подозреваемый в чем-то пункт уже затылком своей шляпенки.
— Эге! ге! ге! — раздались вслед за стариком многозначащие междометия. — Тэк! Тэк! Тэк!.. Надо про эфто дело… Так! Так! Так!.. Нужно про эту историю-то… Нет! Эфто, брат, надоть куда следоваить.
— Ха, ха, ха! Нет, сто же? Я плисла… Глязу, глязу: как есть ведьма какая!.. В глазах полоумштво… Ха, ха, ха!
— Барышня! Послшс…с…с… — секретно шептал кто-то из расходившегося компанства, стараясь сделать так, чтобы шепот тот кто-нибудь не услышал.
Таким образом, никто ни ногой в квартиру Ивана Николаевича. Кухарка и парни, нанимаемые им для необходимой прислуги, обыкновенно приходили к нему через какую-нибудь неделю и с крайне обиженным выражением в нахмуренных лицах говорили:
— Пожалуйте, судырь, нам расчет.
— Что? — спрашивает изумленный сударь. — Зачем же расчет? Разве у меня работы много или пища плоха?
— Нет, судырь! Про это что говорить? Еды вволю. А только не приходится нам…
— Отчего не приходится?
— Да так! То есть, быдто, сударь, тятенька нам из деревни отписамши, што, дескать, быть тебе — сыну моему — на старости лет при мне… Для прокорму, надо полагать, ихнего занадобился.
— С богом, ежели так…
Вскорости после такого разговора какой-нибудь Иван стоял уже с своим скудным скарбом под воротами и оживленно рассказывал компанству, что такого идола, как оставленный барин, пройди весь божий свет, не найдешь.
— А-а, брат! — радовалось компанство. — Ведь мы сначала тебе еще говорили: не ходи! Что, друг, напоролся? Ха, ха, ха! Вон он у нас какой помаранчик-то! Пропек небойсь на порядках.
— Пр-ризнаюсь! — соглашался Иван с радостью человека, похищенного дружеской рукой из страшной бездны. — То есть такого изверга, такого Иуды-христопродавца… н-ну, брацы! Придет себе из присутствия из своего и, ровно ополумелый какой, так и сидит. Ни ты к нему с разговором, ни ты што… И сам тоже, глядя на него, сидишь в кухне без языка словно. А он, скорфиёнище, механику тебе какую-нибудь ввернет — и ведь все это у него с лаской такою выходит: ты бы, говорит, Иван, погулять пошел. Небойсь знакомые есть. Распалишься тогда на него еще пуще… Д-ды, ч-черрт ты эдакой, думаешь про себя. Д-да, дьявалл!.. Ну, братцы, вот она морда-то где антихристова!..
— Верно! Верно, друг! Говорили тебе с первого маху… Га-вар-рили!.. По дружбе услуживали…
— Н-ну, слава богу! Теперича хошь по крайности… Просим прощенья!
— Будьте здоровы! Всякого благополучия! В случае чего ежели оставьте свой адриц, потому у нас господа часто спрашивают… Хор-рошие господа спрашивают, не такие… Слава богу, довольно даже известны именитым господам…
У Ивана начиналась тогда выпивка с человеком, известным именитым господам; а Иван Николаевич по-прежнему оставался одиноким в своей одинокой квартире.
IIIИ вот эта-то молчаливая квартира знала все тайны Ивана Николаевича, которые исковеркали его жизнь и сделали из него мрачного нелюдима. Не раз ее безмолвные стены были свидетелями того, как человек, приюченный ими, во время бессонных ночей подолгу думал о чем-то и, всплескивая судорожно сжатыми руками, вскрикивал: