Многие из шоссейной публики, остановившись, безучастно смотрят на его странности, стараясь между тем разобрать, что именно он поет; но оказывается, что песня не на нашенском языке.
Какой-то молодец подхватил обезьяну к себе на руки и, выждавши, когда народу посвалило, стащил с художника последний сапог…
Вот и вся история в ее программе. Извините, что я затрудняю вас ею, но мне хотелось заранее вас с ней познакомить. Надобно думать, что я сумею сделать ее настолько гладкою, что ее некоторые, слишком неприкрытые, странности никому не покажутся чересчур резкими… При некоторой опытности это достигается…» («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. V, с. 250–252).
Несмотря на глубокую продуманность плана и сюжетных линий, роман остался ненаписанным.
Но из сохранившихся отрывков видна не только автобиографическая основа (мотивы северной ссылки; трагедия художника, не имеющего сил воплотить свой важнейший творческий замысел, и т. д.), в них прослеживаются те «несколько мыслей», о которых Левитов упоминает в письме М. М. Стасюлевичу: размышления о буржуазной цивилизации (см. вступительную статью), о падении общественной нравственности (Видоки и Иуды «деспотически царствуют теперь в наших нравах»), о цинизме приспособленчества.
В планах мелькает повторяющийся у Левитова сюжет встречи с женщиной, бывшей когда-то дорогим ему человеком и оказавшейся на дне жизни.
Намечались в романе и другие близкие Левитову темы, воплощенные им в очерках о московских нищих, в рассказе «Крым» и др. — в частности «разные типы бедности, их понимания, совершенно противоположные его пониманиям».
НЕ К РУКЕ (Шоссейный очерк)Печатается по тексту «Ремесленной газеты», 1874, № 10, (с. 235–238) и № 13 (с. 308–309), где и было впервые напечатано.
В прижизненные сборники не включался.
ВСЕЯДНЫЕ (Картины подмосковной дачной жизни)Печатается по тексту журнала «Будильник», 1876, № 46, с. 3–5; № 47 с. 3–5 и № 48, с. 3–5; 1877, № 19 с. 3–4; № 20, с. 3–4.
Это последнее произведение Левитова осталось незавершенным. В примечании от редакции при публикации последнего отрывка сказано: «На этом и обрывается манускрипт „Всеядных“… Окончание очерка осталось тайной его талантливого автора, безвременно сошедшего в могилу».
Нумерация последних двух глав проставлена издателями.
Златовратский вспоминал: «Вплоть до отправления его в клинику он работал, уже кашляя кровью, над своим очерком „Всеядные“, оставшимся немного неоконченным… Можете себе представить, каково было его положение и наше удивление, когда этот труд, писанный при таких возмутительных условиях, на который возлагалась надежда на приобретение лекарств и перемену квартиры, — потерпел крушение: издатель, в журнале которого было начато печатание этого очерка, заявил письменно, что продолжение этого труда по каким-то причинам не будет напечатано! Александр Иванович не выдержал и тотчас же, накинув свой плед, поехал к издателю… На дворе был мороз, вьюга… Он вернулся разбитый вконец, уничтоженный последним ударом злой судьбы, которая так неустанно преследовала его и так верно поразила в заключение…» (Н. Златовратский. Воспоминания. М., ГИХЛ, 1956, с. 302).
Е. Жезлова А. И. Левитов
О своих героях — жителях предместий и городских застав, почлежек и столичных трущоб — Левитов как-то сказал с любовью и горечью: «Ах, какой там милый народец проживает!.. Боже мой!.. Лик божий, кажись, давно утерял, давно уж он весь от жизни измызган и заброшен за забор, как бабий истоптанный башмак, а эдак вот проживешь с ним, побеседуешь по душе, ан там, на глуби-то, внутри-то, она и светится, как светлячок, душа-то божья, и мигает. А кто к нему подойдет, к этой бедноте-то, вблизь-то, лицом к лицу, кто это будет до души-то этой в глуби докапываться?.. Никого нет, голубчик, никого. А ведь какие силы были!.. Вот хоть бы Лермонтов… Силища!..Если бы с этим поэтическим-то чутьем, какое было у Лермонтова, да кабы он к этой бедноте подошел (а уж он пробовал ведь!), что бы он там открыл!»[25]
В этих словах и мир писательских интересов Левитова, и особенность его художественного дарования — поэтичность и сентиментальность, и реакция на то суровое, беспокойное время, которое требовало от литературы жесткой правды о народе — без умилений и поэтических прикрас.
Не только Лермонтов, действительно прикоснувшийся к теме будущей натуральной школы[26], но и говорившие о народе в полный голос Григорович, Писемский, и даже Тургенев, «Записки охотника» которого вышли далеко за пределы социально-злободневной темы и обрели огромную художественно-историческую масштабность, — все эти писатели в накаленной атмосфере 60-х годов уже не удовлетворяли потребностям времени. Они привлекли внимание современников к крестьянству как мощной силе нации[27], но общая концепция народа, присущая «сентиментальному натурализму» 40–50-х годов XIX века в условиях следующего десятилетия уже была недостаточно активной. Писатели-разночинцы, очень близкие по происхождению и жизненному опыту к своим персонажам, сконцентрировали внимание на нескончаемой борьбе «маленького человека» за то, чтобы выжить, — борьбе, составлявшей смысл и выражение его бытия.