— Что, Авдотья Елисеевна, али с господами-то — не с нашим братом? — встретил Дуняшу на дворе молодой мастеровой, некогда отвергнутый ею. — Хорошо, верно, господа привечают, да хорошо и вон провожают… — с насмешливою тоской говорил он девушке, дрожавшей всем телом от злости на человека, так нахально обругавшего ее первую, молодую любовь.
— Милый ты мой! Митя, голубчик! Расшиби ты сейчас окно у них, у разбойников! Я тебя за это, умереть мне на месте, полюблю с этого самого часа. Только ты возьми камень и расшиби.
— Беги за ворота, а оттуда в пивную к Прокофью, там меня и жди; сиди смирно, не пугайся, ежели полиция придет. Скажешь тогда, ежели спросят: «я, мол, тут с Митрием близко часу сижу», — советовал Дмитрий, и скоро после этого в комнатах снебилью целая оконная рама была вдребезги разбита десятифунтовым булыжником.
— Держи, держи! — орал Бжебжицкий, размахивая своим ужасным чубучищем.
— Держи, держи! — голосил дворник на улице будочникам; но халатник сидел уже у дяди Прокофья и любовно говорил своему новому другу:
— Милая моя! Ты вот осмеяла меня тогда: мастеровщиной немытой ругала, — а все же я тебя в твоем грехе от всего моего сердца прощаю. По молодости по своей девичьей проштрафилась ты, не знала, что господа-то вашу сестру для утехи своей обманывают… Пей пиво, голубь, не плачь, потому настоящего-то горя так и то не выплачешь, а твое горе — не горе, а плевое дело…
— Я, Митя, и не плачу, — шептала Дуня. — Я вот только с сердцем никак не могу совладать; дрожит оно у меня очень, сердце-то! Всех бы я их до одного человека теперича зубами изгрызла.
— Мы теперича, — растягивал Дмитрий, пьянея и, следовательно, уже начиная муштровать свою бабу, — мы теперича никогда не должны этого говорить. Потому перед богом такие слова — грех, по Писанию не так… Опять же, ежели ты возверзишь… и воззовешь… Н-ну, од-дно сл-лово… у меня слушаться! Со мм-мной тебе, девка, хор-рошо буд-дет! Я не вор-р, не пьяница чтобы большой уж очень, — грамотен тоже… Слушайся меня, девка, пей пиво, а я твоего греха не попомню. Цалуй!..
Немало также новой жизни в прежнюю патриархальность воскресно-мастеровых вечеров дома внесли и праздничные возгласы Захара, бывшего подручника Татьяны у купца. Затешется он, бывало, на дворик комнат снебилью, станет пред их окнами растрепанный, разбитый весь, с пьяным, чахоточным румянцем на лице, и заорет:
— Эй, Татьяна Ликсевна! Отворяй ворота, принимай за повода, — гости приехали!.. — И ежели Татьяна, распивая кофей с приятельницами в каком-нибудь дальнем углу своей квартиры, не услышит молодецкого вызова, то кто-нибудь из жильцов, а чаще всего прапорщик Бжебжицкий, неустанно посылающий из своего окна поцелуйчики проходящим дамам, непременно бежал к ней и докладывал:
— Татьяна! Опять Захар пришел, пьянее прошлого. Что же ты не сразишься с ним? Бежи скорее; ругает он тебя на чем свет стоит.
— Ах, губитель! Ах, злодей мой великий! — восклицала Татьяна. — Осрамит он меня теперь до конца. Что я с ним, с варваром, буду делать?
— Сразись поди, пролей свою кровь! — советовал жилец, алкая потешить свое бездельное одиночество медвежьей травлей. — Может быть, вид твоей жертвенной крови, — продолжал шутливый барин, — и приведет его снова в норму.
— Какая ему теперича норма! — возражала Татьяна барскому слову, с коварною целью показать, что она нынче понимает тоже по-французскому. — Он теперича, ежели я дворнику четвертака не дам, брехать будет до самой зари утренней.
— Так ты прибегай поскорее хоть к сему спасительному средству, не то ведь скандал выйдет.
— Будет уж вам! — пугалась Татьяна. — Мне и без ваших присказок тошно.
— Тошно? А зачем изменяла? Помни, что злодеяние всегда наказывается, а порок торжествует.
— Что же, Татьяна Ликсевна? — кричал со двора неугомонный Захар. — Али, барыней стамши, компанией старинной брезгаете? Эдак-то, кажись бы, добрые люди не делают.
— Будет тебе, молодец! — усовещивал Захара дворник. — На чужом дворе буянить тоже не очень-то нашему брату дозволяют.
— Валяй, валяй ее, друг сладкий, половчей! — советовали молодые мастеровые. — Ежели ты ее, то есть, как следствует пропечешь, сейчас умереть, мы тебе пару пива на складчину тотчас же выставим, потому чтобы про нашего брата знали и ведали.
— Мы, друзья, свои дела и без пива в тонкости знаем, — хвалился Захар. — И как я вам зараньше объявлю, как перед господом богом, вряд ли этой самой Таньке голову свою от меня уберечь, потому она жисть мою молодую заела; от ласки моей сердечной отвернулась, стерва проклятая, и оплевала ее, эту самую ласку. Эхма!