Большая душевная потеря слышалась в голосе пьяного молодца. Стоит он посреди двора, готовый на все, и с каждой минутой возжигается все больше и больше.
— Други! — кричал он, — ведь что она со мною сделала! У места в сновальщиках был — прогнали ради ее, стариком своим за любовь с нею проклят, родными брошен! И на все это я не посмотрел, все одну ее в душе моей содержал… Ах! держите меня, братцы, пожалуйста, а то как бы греха какого не случилось, как бы она от моей крепкой руки не подохла.
— Будет, будет, дружок! — уговаривал снисходительно дворник, разжалобленный этим сокрушительным горем. — Видишь, народу сколько собралось; ундер, пожалуй, придет, в сибирку заберет. Что хорошего в сибирке…
— Ах, ничего нет в сибирке хорошего! Только блаже бы мне в самой Сибири быть, чем с этой паскудой водиться. Ах, надо мне с нею порешить, братцы! Заодно уж мне погибать-то! Расступись, народ!..
И при этом Захар вбегает на лестницу комнат снебилью, и скоро ожесточенная битва, начатая им с Татьяной в ее квартире, переходит на двор, поглотивший собой праздничное внимание целого дома.
— Краул! краул! — звонким дишкантом кричала Татьяна в сильных Захаровых лапах.
— Как он ее любит! Как он ее любит! — басовито шутил Бжебжицкий, покуривая жуков{22} из длинного черешневого чубука.
— Это точно, ваше высокоблагородие, что он ее очинно любит! — подвернулся какой-то пестрый халат. — Он без нее жизни готов решиться, ваше высокоблагородие! Каждый праздник так-то ходит сюда этот молодец, и каждый раз их обоих в полицию забирают. Потеха!
— Ну, разговорился! — прикрикнул Бжебжицкий на халат, справедливо вознегодовав на такую фамильярность. — Все вы таковы, канальи!..
— Батюшки, заступитесь! Родимый, отбивайте!.. Убьет! — умоляла Татьяна, въевшись, однако же, всеми зубами в плечо своему беспощадному противнику.
— Вот как у нас, Татьяна Ликсевна, старинных любушек привечают! Вот как мы им русые косы расчесываем, белые лица разглаживаем, — во-от ка-а-к! — злобился Захар, волоча Татьяну по грязному двору.
Волны народа, облелеявшие бойцов, бурлили и переливались около них, словно бы крутил их вихорь летучий; но тем не менее никто не решался расхолодить этих раззлобившихся зверей, которые с пеной у ртов грызли друг друга и ворчали, ежели кому из них удавалось как-нибудь покрепче тиснуть так недавно дружеское тело.
— У них теперь надолго пойдет, — толковали в толпе. — Ежели их теперича водой не разлить, до самой до темной ночи продерутся.
— До полночи не продерутся, — слышались возражения — устанут, опять же и кровь… Уж тут долго не надерешься, коли кровь пошла. Сейчас же тебе в голову вдарит…
— Это точно что вдарит; особенно ежели нос тебе рассадят…
— Что, что тут такое? — возговорил наконец старик ундер, пришедший на шум. — Ты опять тут? — обратился он к Захару с грозным вопросом. — Я тебе в прошлое воскресенье что сказал, а? Чтобы нога твоя здесь не была? А ты опять затесался; опять ты тут, разбойник, буйство стал учинять? Я же теперь тебя побаюкаю за такие дела!.. — И при этом карательный старик свалил Захара с ног, хвативши его, что называется, в едало или в самую суть.
— Бей, бей его, сударь, разбойника! — со слезами просила Татьяна. — А как сменишься, приходи ко мне чай пить… Я тебе господских щей налью и водки куплю.
— Много благодарны, Татьяна Ликсеевна! Свое дело знаем: мы его сейчас, как следствует, по начальству, — объяснялся старик мимоходом в квартал, куда он потащил Захара, который, в свою очередь, на всю улицу орал:
— Мне теперича все нипочем! Я свою душу утешил! С меня будет…
— Молодец! — поощряли его мастеровые. — Ничего они тебе в фартале не поделают. В другой праздник придешь, так мы ворота-то припрем, городового-то не пустим, — расправляйся как знаешь…
— Молодец! — вторил им Бжебжицкий. — Свое взял, а там — хоть трава не расти. Что, Татьяна Алексеевна, побаловаться изволили маленько? Верно, это не то, что кофе распивать да за деньгами приставать каждую минуту? Говорил ведь я тебе, дура ты эдакая, ежели будешь за деньгами часто ходить, так либо я тебя отдую, либо Захар. Вот так и вышло по-моему!.. И на картах тебе гадать нечего было…
И под громкий и вместе с тем непрестанный гул такого рода сцен с каждым днем все больше и больше разрасталась по широкой Москве, между ее известным людом, слава Татьянина заведения. Посторонняя жизнь, так или иначе интересуясь жизнью комнат снебилью, отовсюду налетая на дом, в котором помещались они, в соединении с случаями, подобными только что описанному пассажу, образовала наконец у ворот дома, на дворе его и в самом доме как бы какой вечно крутящийся, вечно шумящий омут, непрестанно горланящая пасть которого ежесекундно пытала самыми страшными и разнообразными пытками все, что, по несчастью, жило по соседству с комнатами.