– Кровью Максима де Маньи, – возразил старик надменно, – не погнушается ни один христианский государь.
– Да и могу ли я ее пролить? – продолжал принц. – Вы знаете, что не могу. Мне отказано в праве, которое дано любому европейскому дворянину. Что же прикажете мне делать? Послушайте, Маньи, я был сам не свой, когда ворвался к вам, я не знал, как быть. Вы служили мне тридцать лет, вы дважды спасли мне жизнь; моего старика отца окружают одни лишь мошенники и потаскухи, среди них нет ни одного честного человека – только вы – и вы спасли мне жизнь: скажите же, что мне делать? – Так, начав с оскорблений, бедный отчаявшийся принц принялся умолять старика и наконец пал к его ногам и разрыдался.
При виде отчаяния, овладевшего принцем, старый де Маньи, обычно такой суровый и холодный, и сам, как рассказывал мне мой осведомитель, утратил над собой власть. Холодный, надменный старик впал в хнычущее слабоумие дряхлости. Куда девалось его чувство собственного достоинства! Он пал на колени, бормоча бессвязные, бессмысленные слова утешения; это было так ужасно, что у Вайсенборна не хватило духу наблюдать эту сцену; он отвернулся и ничего уже не видел и не слышал.
Однако из того, что произошло в ближайшие дни, нетрудно заключить, чем кончилась их долгая беседа. Покидая старого слугу, принц забыл у него роковой ларчик с письмами и послал за ним пажа. Когда юноша вошел в опочивальню, старик стоял на коленях, погруженный в молитву, и только вздрогнул и испуганно оглянулся, услышав, что Вайсенборн берет со стола ларчик. Принц уехал в свой охотничий замок в трех лигах от X., а спустя три дня Максим де Маньи скончался в тюрьме. Умирая, он показал, что был замешан в попытке ограбить еврея и, не снеся позора, решил покончить с собой.
Никто не знает, что сам генерал снабдил внука ядом в его узилище; говорили, правда, будто он его застрелил, но это неверно: генерал отнес внуку отравленное питье, которое должно было оборвать его жизнь. Он пояснил бедному юноше, что тому не миновать позорной кары; так не лучше ли, во избежание огласки и бесчестья, самому предаться своей судьбе? Но, как вы услышите дальше, несчастный покончил счеты с жизнью не по своему почину и не раньше, чем испробовал все пути к бегству.
Что до генерала де Маньи, то вскоре после смерти внука и кончины моего почитаемого герцога он окончательно впал в слабоумие. Когда его высочество уже сочетался браком с принцессой Марией фон Ф, и однажды гулял с молодой супругой в Английском парке, им встретился старик Маньи: с тех пор как с ним случился удар, его часто вывозили на солнце в покойных креслах.
– Моя жена, Маньи, – ласково сказал принц, пожимая ветерану руку, и добавил, обращаясь к жене: – Генерал де Маньи в Семилетнюю войну спас мне жизнь.
– Так, значит, вы ее простили? – спросил старик. – Но тогда верните и мне бедняжку Максима! – Он, видимо, забыл о смерти принцессы Оливии.
И принц, помрачнев, пошел дальше.
– А теперь, – сказала мадам фон Лилиенгартен, – мне остается рассказать вам еще одну печальную историю – о смерти принцессы Оливии. Но предупреждаю: она еще более ужасна, чем то, что вы уже слышали.
С этой оговоркой старая дама возобновила свой рассказ.
– Трусость Маньи ускорила гибель чувствительной, слабонервной принцессы, если не явилась ее причиной. Он нашел средства снестись с ней из тюрьмы, и ее высочество, в то время еще не подвергшаяся открытой опале (оберегая честь семьи, герцог вменил в вину Маньи только участие в грабеже), – ее высочество прилагала все усилия, чтобы подкупить тюремщиков и помочь узнику вырваться на свободу. Она окончательно потеряла голову и, презрев всякое благоразумие и терпение, бросалась от одного плана к другому, ибо герцог, не знавший пощады, окружил узника такой охраной, что ни о каком побеге не могло быть и речи. То она пыталась заложить брильянты короны придворному банкиру, но тот, разумеется, был вынужден отказаться от подобной сделки. То, как передавали, бросилась на колени перед министром полиции Гельдерном и предложила ему и вовсе немыслимую взятку. Наконец она с истерическими воплями приступила к моему бедняжке герцогу, а уж он в свои преклонные годы, при своих недугах и вкусе к легкой, беспечальной жизни, был и вовсе не подготовлен к таким бурным сценам. Ее неистовство, ее отчаяние так подействовали на его августейшее сердце, что с ним сделался припадок, и я рисковала его потерять. Не сомневаюсь, что эти происшествия и свели его в безвременную могилу: ибо страсбургский пирог, в коем склонны были видеть причину его внезапной смерти, не мог бы так ему повредить, я глубоко уверена, если б его доброе, отзывчивое сердце не было потрясено этими свалившимися на него чрезвычайными событиями.