С одной стороны, Шлегель является безусловным поборником философской системы и величайшим врагом всякого теоретического атомизма. В письмах к своему брату Фридрих Шлегель с ясностью и убедительностью, не оставляющими желать ничего большего, категорически отстаивает «вечный принцип системы». Он называет ее «драгоценнейшею грамотой нашего божественного аристократизма» и требует от человеческой мысли признания единственно истинной системы как абсолютной цели всех ее стремлений. Это с одной стороны. Но есть и другая. Без всяких обиняков тот же и как будто все же не тот Шлегель пишет: «Для духа человеческого нет ничего более мертвящего, как признание системы»; или по другому поводу несколько дальше: «Каждый человек, говорящий искренно, говорит неминуемо одни противоречия». Невольно возникает вопрос: что же — признает Шлегель систему как освобождающую силу разума и завершение всех стремлений его или отрицает ее как начало ложное и мертвящее? Конечно, возможно очень простое и с формальной точки зрения, пожалуй, даже и убедительное решение вопроса. Возможно оно потому, что ведь только первое утверждение Шлегеля отрицает второе, второе же ничуть не отрицает первого. Я хочу сказать, что, признавая за идеал систему, нельзя, конечно, одновременно и отрицать ее, но, признавая за идеал постоянное попеременное утверждение исключающих друг друга суждений, можно, между прочим, одновременно признавать и отрицать и принцип систематического творчества. Так, выбирая детерминантой своего отношения к Шлегелю его проповедь бессистемности, можно, конечно, без особого труда объяснить и его защиту философской системы простою случайностью. Думается, что всякое поверхностное и тенденциозное отношение к Шлегелю будет еще долго покоиться на этом установившемся решении вопроса. Нам же представляется совершенно иной выход из создавшегося как будто тупика.
Противоречия в изречениях Шлегеля должны быть уничтожены путем отнесения противоречащих элементов к двум совершенно разным вещам, к тем двум типам единства, которые мы только что отделили друг от друга.
Совершенно очевидно, что Шлегель хочет — систематизации живых элементов содержания; не хочет — мертвой системы бессодержательных форм. Он хочет системы как положительного всеединства всех противоречий. Он не хочет ее как единства, основанного на преодолении противоречащих форм. Он не хочет хаоса, хочет безусловной власти над абсолютной множественностью, но ему претит достижение этой власти путем какого-либо формального преодоления всей полноты данного содержания. Основная проблема понятия философской системы сводится, таким образом, Шлегелем к вопросу о возможности философского единства вне категории всегда, как мы видели, отрицающего объединения, или к возможности системы без положения дистанции между базою ее культурного содержания и ее систематической вершиною, т.е. к стремлению заменить форму единства как категорию предметного творчества формою единства как категориею состояния жизни. В этом смысле Шлегель различает бездушную систему, отрицаемую им, от духа системы, к которому он стремится.
Как доказательство или хотя бы только как иллюстрацию верности такой интерпретации Шлегеля по вопросу о необходимости и ненужности системы, думается, можно привести, между прочим, и ту символическую разницу химического и физико-математического миросозерцания, которая на время становится для Шлегеля глубоко значительной. Ясно, что в отношении к физике химия (особенно химия времен Шлегеля) представляет из себя науку, наиболее глубоко проникающую в качественную сущность явлений природы. В гораздо меньшей степени, чем, например, физика, подчиняется она формальному господству математической закономерности. Химия мыслится Шлегелем как бы глубоко погруженною в природу; физика же витает над нею системою отвлеченных понятий. И вот потому-то — химия и является тою наукой, которую он делает прообразом будущей философии. «Философия, — пишет он, — есть, в конце концов, не что иное, как логическая химия». Если это выражение может быть вообще понято, то нам кажется, что оно не может означать ничего иного, как только требования от философии организации в нашем сознании всех его отдельных конкретных элементов, — но организации, свершаемой вне форм систематизирующего насилия над этими отдельными элементами сознания. В этом требовании снова звучит та же жажда конкретности, которую мы все время видим у Шлегеля и которая так характерна для него, подменившего форму единства творчества формою жизненного единства. Особенно громко заявляет она о себе там, где он требует, чтобы логика была материальною, а система — индивидуумом, т.е. неразложимым и живым единством.