— Мы поссорились. Он и сорвал зло на моей машине — мне ее недавно подарил муж.
— А почему не на вас? Это было бы как-то… понятнее.
— Но он же воспитанный человек. Давайте на этом закончим. Никаких претензий у меня к нему нет. У вас, я надеюсь, тоже?
Она извлекла из сумочки стодолларовую купюру и рассеянно повертела ее в руках, словно не понимая, что это такое и что с этим делать. С таким же рассеянным видом, глядя в сторону, дежурный выдвинул нижний ящик письменного стола. Банкнота спланировала в него, как бы случайно выпав из руки. Майор коленом задвинул ящик и озабоченно поинтересовался:
— А если он снова… а?
— Он больше не будет, — успокоила его дама.
— Не будешь? — подозвав художника, строго спросил майор.
— Сажайте, суки! — завопил тот. — Ненавижу!
— Успокойся, милый. Господин майор, было очень приятно познакомиться с вами. — Дама уверенно взяла художника под руку. — Пойдемте, Иннокентий.
Они вышли. Дежурный посмотрел сквозь пыльное окно, как дама садится за руль «мазды» и открывает для художника вторую дверь. Озадаченно покачав головой и даже почесав в затылке, обратился к мужчине лет сорока в штатском, который на протяжении всего разговора молча сидел в углу дежурной комнаты и просматривал журналы задержаний, одновременно с любопытством наблюдая за происходящим:
— Ты понял, Мартынов? Во люди живут! Любовник — а как звать, не знает! Какой же он Иннокентий? Он Константин. Константин Егорычев!
Штатский был майором милиции Георгием Мартыновым, старшим оперуполномоченным МУРа, специализирующимся на расследовании преступлений сексуального характера — работал в «полиции нравов», как называли его и его сослуживцев на Петровке. Происшествие, свидетелем которого он стал, позабавило его и вскоре забылось.
Вспомнил он о нем только через полгода, когда прочитал в сводке информацию о том, что в квартире на улице Большие Каменщики обнаружен труп гражданина Егорычева Константина Ивановича, покончившего жизнь самоубийством — выстрелом в голову из пистолета «Таурус»…
— Ну, что. Не шедевр, но для начала сойдет, — оценил написанное Леонтьев. — Тебе, Паша, урок на завтра: место происшествия, труп. Лучше в виде милицейского протокола. Документ всегда придает достоверности.
— Если бы я еще знал, как выглядят милицейские протоколы.
— А Интернет тебе на что? Найди там какой-нибудь учебник по криминалистике.
— Этот Егорычев — он в самом деле застрелился?
— Понимаю, о чем ты думаешь. Самоубийство инсценировано. А на самом деле — убийство. Но это уже сто раз было. Следователь может подозревать, что самоубийство инсценировано, но оказывается, что нет. Это сильнее. И ближе к жизни.
— Чтобы такой тип покончил с собой, нужны очень серьезные причины.
— А они и были очень серьезные.
— Какие?
— Что ты пристал? — рассердился Леонтьев. — Какие! Я знаю не больше тебя. И чем меньше мы знаем, тем лучше. Сюжетный поворот должен быть неожиданным. Сначала для нас. Тогда он будет неожиданным и для читателя. Придумаем что-нибудь. А сейчас займись трупом. Постарайся, чтобы он выглядел убедительно.
— Никогда не видел трупов. Вы видели?
— Бог миловал. Покойников видел. И вижу все чаще. Раньше с приятелями встречались в ресторане ЦДЛ, а сейчас все больше на похоронах.
— Жалко. Хорошо бы какую-нибудь детальку.
— Валерий Николаевич, к тебе можно? — послышался из-за окна мужской голос.
Леонтьев выглянул:
— Заходи, Петрович.
Объяснил Акимову:
— Сосед. Кстати сказать, капитан милиции. Опер в нашем райотделе. Вот уж кто трупов насмотрелся.
Сосед был в брезентовом комбинезоне, надетом на голое тело. Лицо и руки загорелые, потные, а плечи белые, бабьи.
— Знакомься, Василий Петрович, — предложил Леонтьев. — Это Паша, мой соавтор. Пивка?
— Да нет, спасибо. Я на минутку. Не одолжишь краскопульт? Ободрал бочину, нужно подкрасить. У тебя, помнится, был хороший, итальянский. А то мой ни к черту, плюется.
— Без вопросов. Мне он, надеюсь, больше никогда не понадобится. Мы вот разговариваем на близкую тебе тему. Про трупы. Как они выглядят?
— Нашли о чем говорить!
— И все-таки?
— По-разному. Как и живые люди. Двух одинаковых не бывает. Вчера вот подняли одного. Ограбили и выбросили из электрички.
— Подняли? — переспросил Леонтьев.
— Нашли. Это мы так говорим: подняли. Никаких документов, а сразу видно — иностранец.
— По чему видно?
— Даже не знаю. По всему. Когда включаешь телевизор, ты же сразу видишь, наше кино или их? И в толпе никогда не ошибешься. Вроде и одеты все одинаково, а иностранца сразу заметно. Так и с этим жмуром. Лет семьдесят, а холеный, подтянутый. Усов нет, а борода от уха до уха, но не на подбородке, а снизу. Такая, шкиперская. Да что я вам рассказываю? Мне завтра в морг, на вскрытие. Могу и вас захватить, сами увидите. Но заранее говорю — зрелище не из приятных. Едете?
Соавторы переглянулись. Никакого желания тащиться в морг у них не было. Но отказаться было нельзя. Это означало расписаться в профессиональной ущербности. Настоящий писатель никогда не упускает возможности познать жизнь. Поэтому Леонтьев бодро сказал:
— А как же? Конечно, едем!..
Морг находился на территории больничного комплекса на окраине райцентра — приземистое одноэтажное здание из старого красного кирпича, словно бы специально запрятанное подальше от больничных корпусов. Чтобы своим видом не напоминать больным, да и здоровым тоже, о бренности их беспечного бытия. Когда Василий Петрович с соавторами подкатил к моргу на белых «жигулях»-пятерке со свежеокрашенным боком, на скамейке у входа, в тени тополей, уже покуривал молодой следователь районной прокуратуры. Судмедэкперт опаздывал. Но ни оперативник, ни следователь не проявляли никаких признаков нетерпения. Они были при деле, дело шло своим чередом, никаких неожиданностей от предстоящей процедуры они не ждали.
Причина смерти неизвестного совершенно ясна, мотив преступления тоже — ограбление. Перспективы раскрыть преступление равны нулю. Раньше такое бывало, но за последние три года — первый раз. Значит, случайность. Какие-то отморозки увидели хорошо одетого человека, может быть, — подвыпившего или пьяного, решили поживиться. Почему выбросили из электрички — тоже понятно. Чтобы их не опознал. Дело может получить развитие, если погибший будет опознан и у него обнаружатся сомнительные связи. Если же нет, уголовное дело так и зависнет в прокуратуре «глухарем», добавив к статистике еще одно нераскрытое преступление.
Ни молодой следователь, ни Василий Петрович, оперативник с двадцатилетним стажем, о деле даже не говорили, настолько все было ясно. Лениво переговаривались о каких-то мелких служебных новостях, а больше молчали, поддавшись обволакивающей лени знойного июльского дня.
Наконец, судмедэксперт появился, потный, запыхавшийся, начал многословно извиняться: автобус не ходит, маршрутка раз в час. Его не слушали. Неохотно поднялись со скамейки и вошли в морг. Здание было старое, вентиляция плохая. В нос резко ударил запах формалина. Судмедэксперт пошел за патологоанатомом, а Василий Петрович, как экскурсовод, провел соавторов в подвальный зал с низким потолком и с чем-то вроде большого эмалированного корыта посередине и сдернул простыню с того, что лежало в корыте. Объяснил следователю:
— Писатели хотят посмотреть, как выглядят трупы. Смотрите. Так вот они и выглядят.
Затылок погибшего был размозжен ударом о придорожный столб, все тело покрыто ссадинами с черной запекшейся кровью. Но белое, с легкой желтизной лицо почти не пострадало: холеное, породистое. Возраст чувствовался, но это была не дряхлость, а зрелость. Короткая борода с проседью, такая, какой ее описал оперативник, шкиперская, придавала лицу словно бы высокомерное выражение. Похоже, Василий Петрович был прав: иностранец. Леонтьев нашел этому подтверждение: ухоженные ногти. Погибший явно пользовался услугами маникюрши. В России это большая редкость.
— Разве трупы в морге не замораживают? — спросил Леонтьев.