Лида однажды сказала ему: «Твоя, Алексей, беда в том, что ты страшно заносчив».
Посмотри на меня сейчас, Лида. Какая уж теперь заносчивость, верно? Я в тряпье, среди банды воров, мою кожу колют грязными иглами. Это для тебя достаточно скромно? А если они узнают, что я обманул их и на самом деле не был в Тровицком лагере, в этой игле окажется кислота. Или ее заменит нож.
— Посмотрите на него, — произнес шипящий голос. — Да он никак заснул.
— Ага. Показывает, что он тоже не пальцем деланный.
— Скучно, мол, ему.
— Гордый, ублюдок. Какого черта он Максиму понадобился?
Алексей открыл глаза, посмотрел на лица, поднес бутылку к губам и сделал долгий глоток.
Чан был с ней нежен. Таким нежным Лида его не помнила. Он как будто боялся, что она сломается в его руках. Или он привык иметь дело с хрупкими китайскими орхидеями, которые требовали особенной осторожности? Она слышала свои стоны. Пыталась заглушить их, но не могла, потому что ей хотелось, чтобы он разорвал ее на части и снова сложил так, чтобы она слилась с ним, телом и душой.
Но когда он ласкал ее, гладил, целовал ее грудь, исследовал ее обнаженное тело, как знакомую территорию, которую хотел снова хорошенько запомнить, она почувствовала: что-то внутри нее перестало подчиняться ее воле. Она задрожала. Как будто все, что было в ней плохого, начало выходить из нее, через каждую косточку, через каждую пору. Боль, страх, злость, неумеренные желания. Все это лилось из нее потоком.
Он обнимал ее. Качал на руках, что-то шептал, утешал, прижимал ее к груди так крепко, что она переставала ощущать границу между ними и принимала его мощное сердцебиение за свое. Она приникала к нему, вдыхала его, проникалась им, чувствовала, как он медленно, дыхание задыханием, снова становится частью ее.
А когда скольжение его руки загладило трепет внутри нее и звуки у нее в голове, он поцеловал ее в губы так жадно, что она почувствовала боль. Ей стало понятно: он знал, что до этого она была не готова… Как он мог знать ее лучше, чем она сама знала себя? Их руки и ноги переплелись, и она неотрывно смотрела ему прямо в глаза все время, пока они снова не обрели себя.
* * *Кожа ее пахла, как и прежде. Она блестела от пота. Все это избавило Чана от опасения, что его девушка-лиса могла уйти от него слишком далеко. Пока она не задрожала в его руках, он думал, что потерял ее, что она теперь принадлежит тому русскому с волчьими глазами. Он провел губами по мягкой ложбинке у основания ее шеи и услышал стон, хотя и не понял, с ее ли губ он сорвался или с его.
Он лежал на боку и смотрел на нее. На ее руки, на ее подбородок, на шрам у нее на груди. На влажный рыжий холмик волос внизу живота, на ее огонь, горевший и снаружи, и внутри. Она была прекрасна. Не в китайском представлении. На восточный вкус у нее были слишком крупные кисти, ступни и даже колени, и нос казался слишком длинным. Но он любил эти части ее тела. Ее бледная кожа мерцала, как речная вода в неярком золотистом свете, но, прикасаясь к ее плоскому животу или к тугим мускулам бедра, он чувствовал под ними твердость, как будто там проходила стальная сеть. Была ли она там раньше?
Нет, это было нечто новое.
В Цзюньчоу он увидел в ней такую решительность, которую никогда раньше не встречал у женщин, отвагу, которой раньше наделял только мужчин. Она раскрыла ему глаза и показала, что бывает и иначе. Но эта ее нынешняя внутренняя сила — что-то совсем другое. От этого ощущения у него дрогнуло сердце. Эту сеть выковало в ней ее путешествие по России, и он почувствовал укол вины за то, что не был с ней рядом. Отныне какая-то ее часть уже не будет принадлежать его душе. Как будто жадные боги решили все-таки оставить его девушку-лису себе, не отдавать ему.
— Лида.
Ночь проходила слишком быстро.
— Лида, скажи мне, где твой отец?
Она уткнулась лицом ему в грудь и ничего не сказала.
— Ты еще не узнала, где он находится? — настойчиво повторил Чан.
— Он здесь, — пробормотала она.
— В Москве?
Она кивнула.
— Хорошая новость.