— Не жалуйся, Лена.
— Я сама решу, когда мне жаловаться. — Женщина уперла руки в широкие бедра. — Ты думаешь, мы втроем, ты, я и Попков, сможем жить в этой картонке и не поубиваем друг друга через три дня?
Лида расправила занавеску, разделявшую комнату на две половины. Когда они перестали видеть друг друга, создалось впечатление, что у каждой своя, отдельная территория.
— Не беспокойся, Лена, — рассмеялась она. — Я буду затыкать уши.
— Триста, триста двадцать, триста сорок… четыреста, четыреста десять…
— Лида, считай хоть всю ночь, от этого ничего не изменится. — Попков стоял, заслонив огромными плечами почти все окно.
Он был в длинном черном пальто с поднятым воротником и наблюдал за тем, как Лида на кровати раскладывает содержимое своего денежного пояса.
— Четыреста десять рублей, — невесело произнесла Лида. — Этого мало.
— Придется обходиться. Больше у нас нет.
— Разрешение на жительство и продовольственные карточки нам обошлись слишком дорого.
— У нас не было выбора.
— Я знаю. Ты говорил.
— Такая у них цена на черном рынке. Я пытался, Лида, но…
— Это не твоя вина.
Она сгребла в кучу оставшиеся деньги, погладила, перемешала, как будто от этого их количество могло увеличиться. Поэтому они отказались даже от самых дешевых гостиниц и сняли одну комнатку в многолюдной коммуналке на маленькой грязной улочке. Да и то им повезло. Они с Еленой несколько дней простояли на холоде в очереди у жилищного комитета, и жилье им досталось только после того, как мужчина, стоявший перед ними, свалился прямо у них на глазах с сердечным приступом, когда узнал, что ему наконец выделили комнату. Теперь каждый рубль, который проходил через пальцы Лиды, как будто прожигал дыру в ее желудке, и никакое количество плохо пропеченного черного хлеба, который продавался в московских магазинах, не могло заделать ее. Она вздрогнула, провела тыльной стороной ладони по губам и взялась за подбородок. Губы ее вдруг пересохли.
— В чем дело? — спросил Попков. За его спиной была видна луна, которая медленно приобретала тот странный оттенок серого, который бывает перед самым закатом. Голуби начали усаживаться на крыши. — В чем дело? — второй раз спросил он, не дождавшись ответа.
— Ни в чем.
— Не похоже.
— Ни в чем. Но спасибо, что спросил.
Он издал недовольный грудной звук, больше всего похожий на злобное рычание. Но Лида сосредоточилась на комнате, на голых стенах. Все четыре были на месте. Уж они-то никуда не денутся, хотя бы в этом она могла быть уверена. Трехэтажное здание с внутренним двором когда-то можно было бы даже назвать красивым, но несколько лет назад оно перешло в руки жилищного комитета, который разбил его просторные внутренние помещения на крохотные комнатушки и вселил туда жильцов. Нескольких квадратных метров хватало только на то, чтобы поставить кровать, а те, кому повезло, могли позволить себе личное кресло и сервант. Лиде не повезло. Она получила кровать, а Попков занял кресло.
Ванная и кухня были общими и располагались в конце коридора. Пользоваться удобствами и убирать места общественного пользования приходилось по графику. За соблюдением очередности зорко следил управдом, которого звали товарищ Келенский. Этот человек в плохо скроенном костюме и с неизменным выражением недовольства на лице ежедневно обходил с проверкой квартиры, и Лиде один раз уже попало за то, что она недостаточно тщательно вымыла лестницу. Она дважды, как было положено по инструкции, отдраила ступеньки, но потом, когда у нее уже с трудом разгибалась спина, соседский мальчишка прошелся по ним грязным мячом. Келенский заставил Лиду все перемывать. Пока она возилась с тряпкой, Попков сидел, уставив локти на колени, наверху крутой лестницы, как черноглазый апостол Петр у врат рая, напевал себе под нос частушки и лузгал семечки. Девушка не могла тогда сказать наверняка, зачем он там торчит: для того ли, чтобы в случае чего защитить, или же следил, чтобы она не наложила на себя руки.