Короче – настоящую травлю можно было развернуть только в советском обществе. И только в условиях, когда некто, еще обладая полнотой власти, уже хотел подавить всех, кто пытался воспрепятствовать применению этой власти в однозначно деструктивных целях.
Да и проблему исполнителей нельзя скидывать со счетов. В той травле был задействован другой актив с другими способностями. Там иначе было отточено искусство лжи. Там был другой подход к современности. Там не копировали, не подражали, не заимствовали. Миф творили настоящие специалисты по провокациям.
И еще один фактор. В первый раз такая травля может вызывать острое чувство. Но когда это происходит во второй, третий, четвертый раз, с тупо искаженными перепевами предыдущих провокационных тем, – норма реагирования не может не измениться.
Если во мне и остается какой-то след эмоционального реагирования, то он связан с жалостью к одним и… как бы помягче выразиться… со специфической иронией к другим.
Сначала – о жалости. Это не риторический оборот. Я действительно испытываю искреннюю жалость к тем, кто так надрывно пытается меня разоблачать, копируя гораздо более профессиональные провокационные наезды своих демократических предшественников и двойников.
Эти люди могут быть добровольцами или работать по найму. Стилевые особенности позволяют выявить обе категории исполнителей. Эти люди могут подписывать то, что им подсовывают, или искренне водить пером по бумаге. В любом случае, они пребывают в состоянии глубокого невроза.
На первой фазе невроза такие люди пожимали плечами и говорили, что "вот, сейчас наш Зюганов придет к власти и расправится со злопыхателями". На этой фазе они вообще не реагировали на критику КПРФ. Им так задурили голову, что они, вопреки всему, были убеждены в победе Зюганова, с которым связывали разные надежды, – кто подлинно человеческие, а кто и мелко-карьерные.
Теперь эта фаза позади. Все, кто сейчас подписывается под "антикургиняновскими воззваниями", прекрасно знают, что Зюганов: а) никогда не будет президентом РФ, б) никогда не возглавит парламентского большинства, в) возможно, вообще ничего не возглавит, а если и возглавит, то нечто сугубо карманное и периферийное.
Но когда я обращаюсь к этим людям и спрашиваю: "Люди, вы понимаете, что это так? Вы ведь не можете не понимать, что это так! Тогда давайте разберемся, почему это так! Я вот считаю, что потому-то и потому-то. А вы как думаете?", – то эти люди не отвечают на вопрос. Они начинают – когда ернически-надрывно, а когда и просто истерично, – обсуждать мою личность и мотивы моих высказываний. Что это значит?
Что началась вторая фаза невроза.
Женщина знала, что муж ей изменяет, но думала, что все рассосется, муж отбесится. И с иронической ухмылкой отмахивалась от робких намеков: "Мол, ты гляди, твой Вася-то чего-то… того!" Это была первая фаза. На второй фазе женщина знает наверняка, что дело – швах. И потому громко вопит на каждого, кто ей на это тактично и мягко указывает.
На третьей фазе женщина сломается. Она сама начнет говорить нечто такое, что ее придется останавливать, и убеждать несчастную, что муж не так плох, да и ситуация не такая уж "свинцово мерзостная".
На этом коммунистическое движение в России и кончится. Останутся совсем уж плохонькие и надуманные структуры. Что-то экстремистское с антигосударственным привкусом. Плюс какой-то, уже совсем очевидный, пиаровский "самострок".
Советская история, с ее трагическим размахом и трагическими же ошибками, – будет оскорблена вторично. На этот раз не разнузданной демократической клеветой, а мелкой самопародией. Она и вправду повторится в виде фарса. И этот фарс может лечь страшной оскорбительной тенью на ту трагедию, которую он пародирует.
Можно ли было спасти Советский Союз или нет? Я до сих пор убежден, что можно было. Но даже если нельзя – нужно было, хотя бы, сказать что-то не совсем плоское и банальное в его защиту перед его концом.
Это было не только политической и аналитической обязанностью. Это было еще и экзистенциальным долгом. Потому что есть разные подходы к ответу на вопрос, что такое твоя страна. Если страна – это всего лишь совокупность ныне живущих, то твоя задача – сначала в чем-то убеждать этих ныне живущих. А потом, если они движутся в неверном направлении (а вектор их движения ясен по историческому результату, тут всегда определяет исторический результат и ничто другое), – либо двигаться вместе с ними, либо уходить из политики.
Но если страна – это единство живых и мертвых, то существуют и мертвые как метафизическая (а значит, и политическая) реальность. Кто-то может отрицать метафизическую реальность вообще. Кто-то – считать, что метафизика оторвана от политики. Но если ты считаешь, что метафизика существует и от политики не оторвана, то ты будешь говорить, даже если кажется, что тебя не слушают.
В этом случае у тебя есть свой путь, так сказать, свой вектор, не сводимый к собственно политическому. Есть другое отношение к словам. К их весу, роли, предназначению.
Это – по вопросу о жалости к неврозам и ответственности перед теми, кто отделен от нас метафизической чертой и сам уже ничего сказать не может. Но есть и еще одно чувство, которое мне хотелось бы выразить перед тем, как приступить к совсем другому типу полемики.
Второе мое чувство – глубокое изумление по поводу того, в какой степени "думающее меньшинство" нашего общества лишено какой-либо, даже слабой и остаточной, способности к автономному социальному поведению. С этим всегда было плохо. А сейчас – хуже, чем когда бы то ни было.
Я знаю многих, кто оценивает Зюганова гораздо резче, чем я, но никогда не скажет этого публично. Я не хочу обвинять этих многих в трусости, слабости и так далее. Тут, скорее, срабатывают более сложные мотивы. Люди вообще хотят (а интеллектуалы-индивидуалы, видимо, более, чем другие) быть в каком-то лагере, в какой-то солидарной социальной среде, прибиться к какому-то берегу. Словом как-то преодолеть удел одиночества, который ощущается сейчас, видимо, особенно остро.
Я с этим сталкивался и на других переломных моментах истории. И видел, как люди, смелые и решительные в иных ситуациях, боялись порвать со своей национальной или корпоративной средой, боялись мнения референтных групп и так далее.
Это вызывало и вызывает во мне ироническое сожаление, но никоим образом не корректирует мое поведение. Я буду делать то, что считаю для себя должным. И ни с чем, кроме этого долженствования, соотноситься не намерен. Единственное, что мне тут постоянно приходится оговаривать, – это, оглянувшись через плечо на осторожничающих, лишний раз подчеркнуть: "Я, и только я, так считаю. Это моя и именно моя позиция".
Оговорив указанные "вводные обстоятельства" в адекватном этим обстоятельствам тоне, я приступаю к своей тягостной основной обязанности. С одной – последней – оговоркой: я надеюсь, что меня поймут, если я буду реагировать не на каждый "чих" моих критиков, а на некий высокопоставленный "насморк", инициирующий подобные "чихи".
Это не является моим неуважением к трудящимся и их письмам. Как индивидуальным, так и коллективным. Тем более, что за бурными реакциями стоят не только распоряжения свыше, но и неврозы, которые я описал.
Но потакать неврозам – вовсе не значит помогать их преодолеть. Все, кто когда-то преодолевал невроз или помогал делать это кому бы то ни было, знают, что главная рекомендация тут одна: "Не цацкаться!"
Я и не буду.
17 ноября 2006 года пресс-служба ЦК КПРФ опубликовала на своем Интернет-сайте материал под названием "Momento de verdad для политолога "На досках"". В этом шедевре пресс-служба, наконец-то, уходит с суконной лингвистической территории, на которой она доселе размещалась, и начинает демонстрировать свои способности в том, что касается современного политического языка.
Демонстрация этих способностей говорит сама за себя. Для каждого, кто обладает интеллектуальным и семантическим слухом, все ясно без комментариев. Но поскольку этот слух есть не у всех, то нужно кое-что дополнительно прокомментировать. Потому что отсутствие слуха – это ведь не фатум. Слух можно развить, было бы желание.