— Не донимай его, — сказал я жене, — потому что он может пожаловаться товарищу Мичеву, который защищает людей искусства.
— Ну и пусть жалуется, — отвечала она мне и резала ножом мясо, принесенное из лавки. — Я хочу его выгнать, потому и разговариваю с ним так.
Она с еще большим остервенением резала мясо, и казалось, что она не мясо режет, а меня кромсает. Я замолчал, чувствуя, как накаляется атмосфера.
Однажды я сказал Мекишеву:
— Возьми да нарисуй ты ее в конце концов, глядишь — и завоюешь ее авторитет.
А он мне ответил:
— Не живописна. Очень полная.
— Ничего! А ты нарисуй ее похудее… Зато помиритесь.
— Боюсь, что карикатура получится.
— Попробуй, браток, — попросил я его. — Попробуй!
— Я подумаю.
Вот примерно так развивались наши взаимоотношения, когда у нас появился Иван Г. Иванов, чтобы оказать на нас влияние своим агитаторским словом и своим убеждением.
Он постучал в нашу дверь и вошел. Мы в это время сидели у стола, играли в карты с Мекишевым, а сын мой записывал результаты. Жена моя, как всегда, хлопотала на кухне. Вот в таком положении и застал нас Иван Г. Иванов.
— Это же буржуазная игра, товарищи!.. Вместо того чтобы послушать музыку или какую-нибудь беседу по радио, вы играете в карты.
Я бросил карты на стол и извинился.
— Вы провели агитбеседу с соседями? — продолжал он. — Организовали хоть одно совместное обсуждение важной проблемы? А картины у тебя, Мекишев, готовы?
— Нет рамок.
— О рамках не твоя забота. Я их заказал… А как Радка, готова или все еще нет? — обратился он ко мне.
— Еще нет, — раздался из кухни голос моей жены.
Иван Г. Иванов посмотрел на меня озадаченно, потому что не ожидал такого ответа, который его и рассердил, и смутил.
— Как это понимать, брат? — спросил он меня на манер товарища Мичева, как в последнее время говорил и я сам. — Это оппозиция или как?
В это время из кухни вышла моя жена с ножом, который блестел в ее руке.
— Я не готова и никогда не буду готова! — сказала она, остановившись перед самым носом Ивана Г. Иванова. Это был высокий худой человек, бывший, как вы знаете, портной. Одет он был в идеально отглаженные брюки в клеточку и возвышался над нами как жердь со своим горбатым носом и усиками.
— Ты это серьезно?
— Вполне серьезно.
— Подтверди письменно, — продолжал он, открывая свой портфель. — И чтобы не было тебе грустно, когда ты завтра пойдешь в комиссариат за продовольственными карточками…
— Значит, угрожаешь? — занервничала жена.
— Да, угрожаю, — ответил Иван Г. Иванов и, закрыв свой портфель, направился к двери.
Жена моя кинулась ему вслед, но он весьма ловко ускользнул, мелькнув в дверном проеме. Итак, он не позволил ей оставить за собой последнее слово, как она это всегда любила. Может быть, поэтому она, сгорая от амбиций, и набросилась на нас, начала ругать крестьян, говоря, что они, мол, лодыри, дармоеды, и при этом, не переставая, в возбуждении ходила взад-вперед по комнате.
— А кто мне будет помогать по дому? — кричала она.
Я притаился за кушеткой в полутьме, сын мой уткнулся в алгебру, а Мекишев убежал в клуб, чтобы развеяться, как он выразился, на воле. Наступила могильная тишина.
На следующий день перед почтовым отделением нас ждал грузовик с двумя знаменами и одним плакатом. Мы с Мекишевым, несмотря ни на что, явились в назначенный час. Даже Иван Г. Иванов отметил нашу точность, поздоровавшись с каждым из нас в отдельности за руку, и, видимо, из деликатности не обмолвился ни словом о моей жене. Мы были очень довольны, хотя и не выспались.
Грузовик взял курс на Дервеницу, откуда должно было начаться сближение. У меня сохранились неприятные воспоминания об этом селе, потому что, как вы знаете, в окрестностях этого села я и попробовал стрелять. И сейчас, когда мы проезжали мимо старой груши, которую я избрал как мишень, меня прошиб пот от смущения и неловкости. Я, конечно, ничего не сказал Мекишеву об этом неприятном в моей жизни происшествии, которое и по сей день камнем лежит у меня на душе. Обронил только: