— Одной девушки…
— Как зовут эту девушку?
— Виолета.
Я вздрогнул от неожиданности, но тут же выяснилось, что Виолета, о которой шла речь, была дочерью уборщицы. Я успокоился. А директор продолжал:
— А другая фотография?
— Другой у меня нет, — возразил парень.
— Извините, извините… Во внутреннем отделении, сложенная пополам, без надписи, но с вопросительным знаком… с вопросительным.
— Ах да! — спохватился парень. — Ничего особенного… Это так, одна знакомая по самодеятельности… Старые дела… Я ее даже позабыл…
— Врешь, осел! — подмигнул Гном, бросив быстрый взгляд в мою сторону. — А третья?
— Какая третья?
— Цветная… С надписью на обороте…
Парень покраснел, его прыщавое лицо вспыхнуло и тут же побледнело.
— Из бухгалтерии… глупое увлечение… Я и забыл про нее.
— Первомайский привет с поцелуями… Хорошо. Хорошо. Посмотрим!
Директор вынул портмоне, повертел им перед лицом парня и с ухмылкой сказал, что это портмоне, было забыто в туалете, на прикрытом доской ведре, в котором раньше держали хлорку. Оно лежало прямо на этой доске.
Услышав о хлорной извести, я подумал, что надо бы поднять вопрос о гигиене, но понял, что в этой ситуации неуместно компрометировать директора, и замолчал. Тем более что в этот момент парень его благодарил.
Закончив объяснения с молодым человеком, директор повернулся ко мне и сказал, что меня вызывают для наведения справки по одному вопросу в завком. Сначала я не понял, что это значит, но он мне объяснил, в чем дело. Меня до глубины души взволновали его слова. Недаром в народе говорится, что в доме повешенного о веревке не говорят. Нечто похожее случилось и со мной. «Для наведения справки» — для меня это было чем-то вроде веревки, многократно обвившейся вокруг моей шеи. Но я в деланным спокойствием ответил:
— Отчего же не пойти, пойду. Только вот рабочее время сейчас будет.
— Все равно, — сказал директор, — нужно идти.
Чорба давно была съедена. Я спустился по лестнице, ни на кого не обращая внимания. Из подвала все так же тянуло брынзой. В окошечке кухни показался повар. Он что-то мне крикнул, но я его не услышал. Может быть, он хотел сказать, что чорба уже кончилась.
Почему и у меня нет какой-нибудь Виолеты, фотографию которой я тоже мог бы носить у сердца? И розовой расчески, и зеркальца, пусть даже и разбитого?..
3
Прежде всего я направился на автобазу предупредить, что меня вызывают в завком, сказав, что это в связи с моим поступлением на работу, чтобы на меня не смотрели подозрительно. Я невольно и сам становился подозрительным. Я предпочитал идти по жизни незаметно. Совсем не нужно, чтобы обо мне гремела слава. Не знаю, как себя чувствовали известные люди, но, наверное, они были очень несчастны. Я стал «знаменитым» в 1951 году, и может быть, вам будет интересно узнать хотя бы в самых общих чертах, как началась моя «слава». Похоже, что отзвуки того далекого дела все еще гуляют по свету. Но что делать? Скромные люди всегда становятся центром внимания.
В те годы жизнь в селах была сложной и напряженной, и вряд ли стоило завидовать партийным инструкторам, перед которыми околийскии комитет каждый день ставил одни и те же задачи. Я инструктировал, разумеется по молодежной линии, но это было ничуть не легче работы партийных инструкторов.
Как известно, некоторое время я работал в госхозе. И поскольку руководство решило, что я разбираюсь в проблемах сельской жизни — а по происхождению я был из крестьян, — меня сразу же направили на работу, связанную с коллективизацией. Впрочем, речь не шла ни о коллективизации, ни о колхозах. Говорили о трудовых кооперативных земледельческих хозяйствах. Я выучил наизусть устав и старался соблюдать «принцип добровольности». В нашей жизни существует много принципов, рассуждал я тогда, но мы как-то чересчур часто надоедаем с ними людям, потому что, наверное, недостаточно убеждены в эффективности их действия. Я, например, не был тогда уверен, что принцип добровольности заставит крестьян вступать в ТКЗХ, и сказал на одном из инструктивных совещаний, что нужно прибегнуть к диктатуре пролетариата. Некоторым стало смешно от этого моего высказывания, а секретарь по пропаганде и агитации, который учил нас, как убеждать народ, даже воспринял это как личное оскорбление. Видимо, он подумал, что я над ним подшучиваю, и сделал неожиданные выводы, обвинив меня неизвестно почему в преклонении перед мелкобуржуазной стихией. Я снова взял слово. Развил тезис о том, что наш крестьянин еще не созрел для коллективной жизни, следовательно, мы вряд ли добьемся того процента коллективизации, который нам был поставлен околийским комитетом, если не прибегнем к диктатуре пролетариата. Коллеги мои снова засмеялись. Я был обижен их поведением. Должны же мы, в конце концов, говорить откровенно?! Лицемерие не присуще коммунистам. И я повел речь против лицемерия.