— Прошу прощения! — воскликнул он. — В Софии я был официантом. Ресторан «Болгария». Получал три тысчонки и десять процентов от выручки. А если прибавить к этому еще и чаевые, которые тогда не были запрещены, вот тебе и зарплата!
— Да, вы правы…
— В то время мне и удалось скопить деньжат. Однако меня мобилизовали и направили на турецкую границу, потом перебросили в другое место. Во время этих скитаний и растаяли мои сбережения.
— Понимаю…
— После войны — снова борьба… Это мои цыплята. Я их месяц назад купил. Инкубаторские. Взял сорок две штуки — одного дети придавили, два сами сдохли, а два исчезли бесследно, думаю, ласка их утащила. Недавно она и во дворе соседей объявлялась. Так что осталось вот тридцать семь штук… Рыжие на откорм, а белые для яиц. А курятник хочешь посмотреть? У меня десять леггорнов. Яйца несут — что горох сыплют.
— Доходное дело.
— Я заведую закусочной, но там все нормировано, учтено… А Гюзелев на чем погорел?
— Какой Гюзелев? — удивился я.
— Да ты же в его ведомственной гостинице живешь! — воскликнул он. — Весь город о Гюзелеве говорит.
— Может быть, вы его с Масларским путаете?
— Да нет же, Гюзелев!.. Директор гостиницы! Гном.
— Да-да, — вздохнул я, — вспомнил. Наверное, его оклеветали.
— В наше время таких вещей не делают.
— Почему не делают?
— После этих перемен в партии…
— А вы с ним знакомы?
— Я с подобными людьми не знаюсь!
— Почему же?
— У меня свои правила в жизни. Я домосед. Не люблю разгульной жизни и прочих подобных вещей…
Цыплята продолжали пищать. Мой собеседник кого-то позвал, и из пристройки вышла полная женщина с тазом в руках. В нем была смешанная с отрубями нарезанная лебеда. Женщина шла как сонная. Ноги у нее отекли, и вообще вся она была какая-то опухшая.
— Это моя супруга, — сказал он. — Ганка, посыпь им, пусть угомонятся, а то все уши мне пропищали… Правда, сильно пищат?.. Да, Гюзелев в прошлом году навязал мне две бочки брынзы, я их еле продал. Но в этом году ему уже не удалось… Я человек честный и терпеть не могу жульничества… Видеть не могу.
— Кого? Гюзелева?
— Нет, брынзу.
Мы замолчали. Я решил перевести разговор на другую тему. Посмотрел на его дом и сказал, что дом мне очень нравится.
— Скромный, — сказал он.
— Почему скромный?
— Такие типы, как Гюзелев, мне страшно мешают. Я постоянно настороже. Вчера вот опять устроили у меня ревизию. Не дают человеку спокойно жить и заниматься своим делом. Сегодня у меня выходной, вот надумал площадку закончить.
— А кто с вами живет?
— Жена да двое сыновей, уже в строительном техникуме учатся. Один отличник. Да, заботы, заботы… Что ж, клубок распутывается. И наши люди в замешательстве. Гюзелева посадить надо. Когда его дело будет рассматриваться?
— Этого никто не знает.
— Жалко.
— Почему же?
— Нет смысла тянуть.
— Может быть, сеть широкая? Пока ее распутают…
— Какая сеть?
— Спекулянтская.
— В наше время спекулянтов нет. А если и есть, то это редкость.
Женщина возвратилась с пустым тазом. Цыплята уже не пищали. Равнину окутывал предвечерний сумрак, багрянец заката бесследно растаял. Становилось прохладно. Клубы дыма с химического комбината стлались над рекой. Ветер доносил сюда запах серы, но к этому мы уже привыкли. Хозяин попросил жену принести нам ракии. Я сказал ему, что пить не могу, поскольку за рулем. Мне принесли малинового сиропа. Я пил сироп и старался не смотреть на женщину, сидевшую у дверей пристройки.
— Страдает сонной болезнью, — поделился со мной хозяин, глотнув ракии. — А я вот бессонницей страдаю. Две противоположности. Хуже не придумаешь — сонная болезнь и бессонница. Я извиняюсь, она мне хоть и супруга, но такая развалина… А какой была красавицей!.. Такова жизнь… Нравится сироп?
— Отличный.
— Это она его делала. На все руки мастерица. Только все время спит, постоянно. Вот и сейчас засыпает… Я ее находил и возле цыплят уснувшей. А сам я целыми ночами глаз не смыкаю… Жизнь! Очень уж она тревожная какая-то… все меня тревожит… А Ганке хоть бы что… Вот в чем разница между нами… Ганка! Ганка! — позвал он. — Принеси-ка еще чашечку сиропа. Очень понравился товарищу! Ну-ка принеси, моя милая!
Женщина обернулась и с любопытством посмотрела на меня. Она была в ситцевом платье, на шее кожа висела складками. В руках мужа-официанта за долгие годы она стала походить на поношенную одежду. Я пожалел ее и пригласил сесть с нами. Ему это не понравилось, и он тут же поспешил отослать ее в пристройку мыть посуду. Таким образом я начисто лишился какой бы то ни было возможности проявить свои благородные чувства к обделенному радостями жизни человеку. А обыватель-энтузиаст продолжал плакаться: