Потом я поинтересовался, что об этом думал и бай Драго, седины которого я всегда уважал.
— Я давно думал об этом, но не посмел тебе предложить, — сказал он мне. — И Злата того же мнения по этому вопросу…
После этого я встретился с Иванчевым. Он поднял обе руки в знак одобрения и пригласил меня выпить по такому случаю. Я не стал ему отказывать. Он по-доброму отнесся ко мне, и разговор у нас состоялся сердечный.
Спросил я совета и у мужа Герганы — Иванчо Бояджиева. Он просто удивился, как же я до сих пор не сделал этого.
— Надо действовать напрямую, — сказал он, — а не закулисно. Ведь ребенок-то твой, что тут думать.
Я сконфузился. Хотел ему объяснить, что ребенок не мой, а потом передумал. Не все ли ему равно? Ведь он-то ни в чем меня не обвиняет.
Оставалась еще Гергана. Я долго колебался, идти к ней или не идти. В конце концов так и не решился.
Мне надо было сделать последний, решительный шаг, как это делают добрые герои в хороших романах. И я сделал его.
Надел все новое — белый костюм, белую рубашку с отложным воротничком. Выбрился до посинения, лицо так и засветилось, и даже показалось мне, что стал я красивее. Смочил волосы одеколоном, ведь Виолета всегда любила приятный аромат. Волосы у меня, как и прежде, были красивые, хотя и вкрапилось в них кое-где серебро. Зубы, правда, лучше не стали. Но я старался не улыбаться. К тому же не было причин для смеха. Серьезное, задумчивое выражение лица больше шло мне, хотя и казалось моим собеседникам порой вызывающим. Они мне всегда говорили, что у меня вызывающее молчание. Но Виолете все мои недостатки были известны.
Спускаясь по лестнице, я думал, как начну с ней разговор. С Виолетой мы договорились встретиться в скверике напротив гостиницы. Она придет туда с малышкой.
Я решил начать просто и обыкновенно, как полагается людям в моем возрасте. Мы много пережили, поэтому нам нужно быть сдержанными, серьезными, деловыми.
Спускаясь по лестнице, я встретил нового директора. Он учтиво поздоровался со мной. Мы еще не познакомились с ним поближе, но со мной он был очень любезен, так как ему сказали, что я честный человек.
На улице светило яркое солнце. Женщины, как всегда в воскресные дни, хлопотали по хозяйству. Мужчины занимались своими делами.
Я торжественно шел в направлении нашего сквера, и люди смотрели на мой белый костюм. Мне казалось, что я свечусь, как зажженная электрическая лампочка, распространяя сияние. Даже тени от меня почти не было видно.
Под березами я увидел детскую коляску и Виолету. Сердце мое забилось от волнения. Это Виолета! И ребенок, которого она родила и который должен быть моим ребенком!
Перейдя улицу, я вошел в сквер, полный детей. Но для меня существовали только два человека — Виолета и ее малышка. Виолета увидела меня издали, замахала рукой, не отрывая взгляда от коляски. Я подошел к ней и поздоровался за руку. Ребенок спал, освещенный солнцем. Виолета сказала, что девочке надо накапливать энергию.
Мы сели на скамейку в самом отдаленном углу сквера. Коляска стояла на солнце, а мы с Виолетой спрятались в тень. Я вытер носовым платком вспотевший лоб.
— Могу ли я задать тебе один вопрос, Виолета?
Она кивнула.
Я вытер шею, потом положил носовой платок в карман своих белых брюк и сказал:
— Вопрос деликатный. Тем не менее я должен тебе его задать. Как ты считаешь, не собраться ли нам?
Она не сразу поняла, что значит «собраться», а когда поняла, вздрогнула от неожиданности и долго не отрывала от меня взгляда. Я сидел будто замороженный, положив обе руки на колени, не смея пошевелиться. Ее ответ я предвидел.
— Это исключается!
— Но почему?
Она встала, по-прежнему не сводя с меня взгляда. Я никогда не любил этого ее взгляда. С его помощью она и прежде пыталась продемонстрировать мне свое превосходство. Но сейчас я должен был терпеть.
— Это исключается, — повторила она. — Лучше будет, если мы останемся друзьями, чем снова начинать жить вместе. И для меня, и для тебя, и для нее будет лучше. Понимаешь?
— Но я же именно из-за нее и хочу, чтобы мы собрались! Она же должна в конце концов иметь отца, семью…
— Нет, нет и нет! Какой смысл нам снова начинать совместную жизнь? Что будет потом? Изменится ли что-нибудь? Люди настолько добры, что терпят такую грешницу, как я…
Я слушал и не знал, что еще сказать, чтобы разубедить ее. Она всегда была категоричной в своих решениях, твердой и чувствовала себя как в крепости. Я же хотел, чтобы ее радость стала моей, а жизнь наша — лучше и справедливее.
— Мы прошли через большие испытания, — продолжала она, сев снова рядом со мной, — муки кончились. И надо смотреть вперед.