В южнославянских литературах несколько позже появляются собственные весьма интересные образцы автобиографического жанра, развивающегося в трудных условиях турецкого порабощения и господства греческой церкви. Первым автобиографом выступает сербско-болгарский писатель Партений Павлович (1757 г.), за ним следует крупный сербский просветитель Досифей Обрадович («Живот и приключения Димитриа Обрадовича, нареченнога у калугерству Досифеа», 1783 г.), видный болгарский писатель Софроний Врачанский («Житие и страдания грешнаго Софрония», 1804), наконец, создается сербская книга «Житие мене Герасима Зелича» (1817 г.), переступившая уже порог нового времени. Эти автобиографии также носят поучительно-повествовательный характер. Но они в значительно меньшей мере, чем древнерусские автобиографические «жития», зависят от литературных признаков агиографической традиции, потому что в них на первый план выдвигаются не антифеодально-религиозные настроения, а национально-освободительные и рационально-просветительные задачи.
Агиографическо-автобиографический жанр с древнейших времен был связан с необходимым для позднейших литератур переходного периода, а позже и для новых реалистических литератур «исповедальным» раскрытием и самораскрытием духовной жизни человека. Начало этого движения в его обособившемся жанровом ответвлении было положено провиденциально-символической «Исповедью» блаженного Августина (IV в.), «Житие» которого, кстати сказать, стало распространяться на Руси в переводе с латинского в XVI в. Позже эта тенденция была поддержана весьма популярным французским автобиографом Пьером Абеляром («История моих бедствий», 1132—1136 гг.). Затем на новых основах, связанных с углубленным интересом к личности, развернулась светская гуманистическая автобиография, примером которой могут служить сначала полулитературные итальянские дневники Джованни ди Поголо Морелли и Донато ди Ломберто Веллути, объединявшая принципы историографии и автобиографии «Хроника» Бонаккорсо Питти (начало XV в.), а затем — прославленное «Жизнеописание» Бенвенуто Челлини (XVI в.). В новое время литературноавтобиографическое движение приобрело совершенно новое исповедальнофилософское содержание и всемирную известность: достаточно вспомнить «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо и Л. Толстого.
Автобиография переходного периода первоначально в большей или меньшей степени строилась на основе старинных и хорошо известных читателям-современникам жанровых традиций агиографии, схематически конструировавшей идеализированные «лики» своих героев, с их непременной благочестивой юностью, книжным почитанием, отказом от мирских соблазнов, аскетическим подвижничеством, исполненным «видений» и «чудес». Однако этот новый жанр, вырастающий из старых жанровых традиций, существенно отличался от них стремлением к психологической насыщенности «исповедального» повествования и к созданию реального бытописания, все более и более переходящего к воспроизведению социально-бытовых и политических характеристик эпохи. Абстрактно-традиционный «лик» героя обретал черты реальной личности, «искушения» древнего святого становились страданиями человека, душевные сомнения (например, сомнения в «праведности» избранного жизненного пути), благополучно разрешавшиеся ранее, как казалось писателям, силою «божественного» провидения, оказывались вдруг трагически неразрешимыми, духовный пафос поучительных ситуаций начал перемежаться с ощущением их бытового комизма. Именно на этих путях развивалось автобиографическое творчество Софрония Врачанского, уже почти совершенно освобожденное от агиографических литературных атрибутов, но еще сохраняющее общее провиденциальное толкование судьбы героя произведения, т. е. самого автора.
Но, несмотря на эти значительные сдвиги, такие автобиографии далеко еще не становились, так сказать, мемуарами «частной жизни» и не превращались в произведения беллетристического характера, потому что их авторы продолжали открыто выступать как пророки, затем — проповедники и, наконец, просветители, сама история жизни которых должна была приносить, как им казалось, непосредственную «пользу» в качестве образца для поучения и подражания. Теперь эта «польза» состояла не только и не столько в «спасении души» человека, сколько в его побуждении к деятельности общественно полезной или национально-освободительной, или направленной к личному нравственному и интеллектуальному совершенст-вованию — в том смысле, как это представлялось тому или иному автору в зависимости от его происхождения, культуры, взглядов и конкретных социально-политических обстоятельств.