Ковалевская просила шведа лишь о том, чтобы приглашение последовало не прежде, чем она окончит свои работы. Вейерштрасс был непреклонен, считая, что появление женщины в звании доцента на университетской кафедре настолько серьезный шаг, что его можно сделать, лишь доказав научными трудами свой талант… Мужу она самолюбиво объяснила свои намерения: «Ты пишешь совершенно справедливо, что ни одна еще женщина ничего не совершила, но ведь ввиду этого мне и необходимо, благо есть еще энергия, да и материальные средства с грехом пополам, поставить себя в такую обстановку, где бы я могла показать, могу ли я что-нибудь совершить или умишка на то нехватает».
В декабре в Берлине побывал Владимир Онуфриевич и встретился с Вейерштрассом. Он не скрыл своего предубеждения против занятий жены и уехал, оставив ее без денег. Софья Васильевна написала Александру Онуфриевичу Ковалевскому, что чем больше думает, тем яснее видит необходимость создать себе какое-нибудь положение. В Стокгольмский университет она должна приехать, имея свои труды, а кончать исследование с постоянной заботой о Фуфе, о деньгах она не в состоянии. Семья Александра Онуфриевича оказала бы ей большую услугу, если бы на это время приютила у себя девочку. Одна она как-нибудь проживет, а с окончанием нового сочинения о преломлении света связаны все планы будущего.
Как всегда в беде, Александр Онуфриевич и на этот раз пришел на помощь, взяв к себе племянницу. Софья Васильевна могла располагать собой свободнее.
Воспользовавшись амнистией коммунарам, объявленной французским правительством, Анна Васильевна с мужем переехала из Петербурга в Париж. В России «подозрительной» чете не находилось дела. Анна звала Софью Васильевну к себе: совместная жизнь обойдется дешевле, да и вообще в Париже не так все дорого, как в Берлине.
Вейерштрасс, многое понимая, не стал задерживать ученицу. Он дал ей свои новые труды, чтобы Софья Васильевна повнимательнее их рассмотрела, и единственно, о чем просил, — непременно поближе сойтись с французскими математиками: обладавшим мировой известностью Шарлем Эрмитом и молодыми Анри Пуанкаре, Жюлем Таннери, Пикаром, Аппелем.
— Мои исследования однозначных функций, — говорил он, — дороги мне еще потому, что они указали этим молодым математикам путь к работе в той же области, а это наилучший успех, какого может себе пожелать учитель.
Париж не принес Софье Васильевне нужного покоя. Тревога за девочку, которая жила теперь в Одессе, у Александра Онуфриевича, стыд, что невозможно регулярно посылать на ее содержание деньги, нужда и «студенческое» положение терзали ее. Она страдала молча, ни с кем не делясь. Очень часто целую ночь ходила по комнате, не будучи в состоянии написать ни одной фразы. Не доставило ни малейшего успокоения полученное, наконец, письмо мужа. Владимир Онуфриевич ничего не писал ни о своих намерениях, ни о положении дел. Ковалевская не знала, что ее ждет, не принесет ли завтрашний день какую-нибудь совершенно неожиданную катастрофу. Страх, как бы Ковалевский не попал в беду из-за денег, доводил ее до отчаяния.
— Если бы Владимир Онуфриевич решился успокоиться и ограничиться университетом, — как-то говорила она брату Ковалевского, — то мне, конечно, необходимо было бы вернуться в Россию. Я смогла бы и там заниматься математикой, но только в том случае, если бы он действительно успокоился и не губил себя и меня вечным придумыванием.
Вскоре Владимир Онуфриевич опять приехал в Париж, отправляясь в Америку по делам Рагозиных. Свидание с женой произошло у Анны Васильевны и длилось несколько минут. За эти минуты Ковалевский дал понять, что он не включает Софью Васильевну в планы своей дальнейшей жизни. Она же не могла, считая себя женой, быть сторонним наблюдателем и решила окончательно порвать с Владимиром Онуфриевичем. «Софу я видел на минуту у сестры, — сообщил Ковалевский брату, — и мы расстались дружно, но я думаю — прочно, и я вполне понимаю это и на ее месте сделал бы то же самое, поэтому не пытаюсь уговорить ее переменить решение, хотя мне и очень тяжело». Для нее, предпочитавшей любую правду, как она ни горька, это было лучше, чем мучительная неопределенность. Только в письме к Вейерштрассу она невольно выдала свое душевное смятение.