«Ах, если можно было бы найти и догнать Тоню,— с внезапно вспыхнувшей надеждой, ничуть не менее сильной от ее несбыточности, подумала Маша.— Найти и вместе с ней идти искать партизан. Она все-таки здешняя, у нее больше надежд на это, и потом мы были бы вдвоем...»
Хотя она сама прекрасно понимала, что нет никакой надежды догнать и найти Тоню, она все-таки дошла почти до самой больницы, до того угла, на котором они встретились, и прошла всю улицу до того угла, где они расстались, и еще какое-то время шла по тому направлению, куда ушла Тоня, хотя Тоня, конечно, могла свернуть и направо, и налево на любом углу. Это было бессмысленно, но Маша была растеряна от нагромождения всего случившегося за эти несколько часов, и то, как она шла, почти бежала вслед за Тоней, было, в сущности, инстинктивным выражением ее страха перед обступившим ее полным, беспросветным, черным, без единой, самой ничтожной щели одиночеством в городе, где вдруг исчезли все люди, с которыми она была связана, где, кроме них, она не знала никого, ни одной души, которой она могла бы доверить себя и связанную с собой тайну, которая, как бы ни была дорога человеческая жизнь, все-таки была дороже этой жизни.
Если бы хоть рация была где-то спрятана, если бы хоть она не была у нее в руках! Но хотя именно то, что рация была с ней, ее больше всего мучило в этот час бессмысленного блуждания по городу, именно присутствие этой рации потом, когда она немного пришла в себя, дало ей первую надежду если не на спасение, то просто хотя бы на будущее.
«Я просто ничего не стою, ну просто ничего не стою»,— сердито подумала о себе Маша, вдруг представив, что этой рации нет при ней, и пусть она, даже не найденная немцами, лежит там, под тюфяком, на квартире у Тони, лежит там, и ее невозможно забрать оттуда.
Десятки людей работали здесь против немцев, но именно она со своей рацией, со своими выходами в эфир, со своими короткими тире и точками раз в неделю была единственным голосом всех этих людей, единственной их связью с Москвой.
Сейчас, когда у нее вдруг порвались все связи с этими людьми, у нее все-таки оставался еще голос, которым она могла сказать пусть хоть последнее, самое последнее слово туда, в Москву. Именно она, и больше, верно, никто так быстро, как она, не мог бы сказать об этих арестах, о провале Тони и Софьи Леонидовны, о том, что кто-то выдал их, что надо опасаться предательства, и, если она даже потом попадется, если не сможет ни с кем связаться, погибнет в гестапо, все равно до этого только она может и должна передать о том, что случилось. «И сводку передать»,— сердито поправила она самое себя, подумав, что из-за этой сводки гибли люди, это плод их страшных трудов, и она тоже должна передать ее во что бы то ни стало, эту сводку, чтобы эти труды не пропали даром, передать ее вместе со страшным известием о случившемся.
Но как передать и когда?
Она должна была в очередной раз выйти в эфир завтра от четырнадцати до пятнадцати. Но до этого еще надо дожить и не попасться на глаза немцам. И где среди дня, где найти место, чтобы передать? Правда, ей было дано еще страховочное время на случай полной невозможности передать в назначенные часы и дни. Она имела право выйти в эфир в любой день от ноля часов до ноля пятнадцати. Она еще ни разу не пользовалась этим временем и не знала,- во всяком случае, не была уверена, что ее поймают в это аварийное время, но надо было попробовать все-таки ночью, может быть, будет легче устроиться и передать. Но где и как? Надо же зашифровать передачу, открытым текстом нельзя, и, даже если бы она просто сказала о провале, все равно открытым текстом немцы перехватят, а в Москве не примут, не поверят. А для того чтобы зашифровать, нужно хоть немного света, хоть на полчаса, без этого она не зашифрует и не передаст.
Она с испугом схватилась за карман пальто — там у нее должна была быть одна вещь, которая считалась здесь ценностью, а сейчас становилась для нее драгоценностью: полная коробка спичек, которую ей Софья Леонидовна еще вчера велела передать на дежурстве тете Паше в подарок. Старухи обе были курильщицами и от врёмени до времени делились то табаком, то спичками, у кого что появлялось. Но она вчера забыла передать. Она полезла в карман и с облегчением нащупала там коробочку спичек.
Спички, слава богу, были... Но где, откуда передать?
Маша остановилась первый раз за все время, поставила на снег корзинку, тяжесть которой она даже перестала замечать, и вдруг занемевшей рукой вытерла лоб. Когда-то, еще в октябре, они как-то вдвоем с Тоней ходили за город, на его западную окраину, смотрели полуразрушенные блиндажи, оставшиеся там еще с лета, с обороны Смоленска. Наверное, Тоня сегодня как раз и ночевала в этих самых блиндажах. Они ходили тогда днем, как бы на прогулку, Тоня даже показывала ей блиндажи штаба того полка, в который она явилась, чтобы стать пулеметчицей. Но целью их прогулки были не только воспоминания: они на всякий случай присматривали место, где можно спрятать рацию и куда можно ходить для передачи, если что-нибудь вдруг помешает передавать из Тониной квартиры. Но потом передавать из Тониной квартиры ничто не мешало, и больше туда они не ходили, и Маша не подумала об этих блиндажах как о месте, откуда можно передавать, даже тогда, когда Тоня говорила ей о том, что кочевала там.