Софья провела в городе то ли «пять дней ровно» (по подсчетам псковского летописца), то ли семь (как сообщает Московская летопись).{336} Далее ее путь лежал в Новгород. По свидетельству московского летописца, Софья добралась туда лишь к 25 октября. Дорога от Пскова до Новгорода шла вдоль реки Черехи, а затем глухим лесом. За ту неделю, что принцесса провела в пути, она, наверное, успела устрашиться страны, которой правил ее будущий супруг. Всё это напоминало старинный сюжет народных сказок о том, как красавица попадает в дальнюю страну — пугающую и прекрасную одновременно, но не может найти ее хозяина, укрывшегося в дремучей чаще…
Софья прогостила в Новгороде пять дней, отдыхая после утомительной тряски по русским ухабам. В Новгороде ей были преподнесены дары от архиепископа Феофила «от всего Новагорода». Для новгородцев достойная встреча невесты великого князя была вопросом политическим: прошло совсем немного времени с тех пор, как войско Ивана III разгромило новгородцев на реке Шелони. По условиям Коростынского мира Новгороду запрещалось вести самостоятельную внешнюю политику. Этот договор стал важной вехой в процессе постепенного подчинения Москве вольнолюбивой республики. Софья, наверное, не догадывалась об этих тонкостях и приняла дары как должное: ведь ее встречали с почестями в каждом городе уже несколько месяцев подряд.
Из Новгорода Софья и ее приближенные отправились в Москву. И вновь за окошком возка «царевны» потянулись бескрайние леса, припорошенные первым снегом. Русские дебри очаровывали и завораживали людей Запада. К середине XVI столетия, когда Россию уже посетили некоторые европейцы и наша страна стала чуть более известна на их родине, появилось довольно много европейских карт Московии. Одну из них, изготовленную в Базеле в 1556 году, принято называть картой «Лесной Московии»: на ней практически все пространство между реками, озерами и морями занимают зеленые чащи.{337} Можно только гадать, какие мысли и образы — пугающие, романтические или авантюрные — рождались в сознании Софьи и ее спутников во время этого бесконечного путешествия…
Когда путники были всего в 15 верстах от Москвы, в великокняжеском дворце началась суматоха. Дело было не только в любопытстве, с которым все ждали иноземную невесту великого князя. В Москву пришло известие о том, что в свите Софьи находится католический священник — Антонио Бонумбре («лягатос Антоний» русских источников).{338} Он ехал не как частное лицо, а как посол (legatus) папы римского и миссионер. На скользких осенних дорогах Антонио, наверное, выглядел экзотично: он был облачен в красную мантию и носил перчатки. Псковские летописи сохранили описание его облика: «И бе бо с неи свои владыка с нею не по чину нашему оболчен. Бе бо всь черьвленым (красным. — Т. М.) платьем, имея на собе куколь червлен же, на главе обвить глухо, яко же каптурь литовскои, толко лице его знати и перстатици на руках его имеяи непременно, чко рук его никому же видети, и в тои благословляет…»{339} Перед прелатом несли четырехконечный католический крест.
В коллекции Музеев Московского Кремля хранится старинный «латинский» равноконечный крест, изготовленный из прозрачного хрусталя. Это довольно большое изделие весьма лаконичного дизайна. По мнению экспертов, этот крест происходит из Западной Европы и изготовлен в XV столетии.{340} Едва ли можно с уверенностью сказать, что Антонио Бонумбре нес перед собой именно его, однако в руках «лягатоса» вполне могло быть нечто подобное.
Мысль о том, что вместе с Софьей Ивану III придется принять и папского посла, обеспокоила многих приближенных великого князя. Ему напомнили, что не так давно в Москве пытался насадить «латинскую веру» (а точнее, унию 1439 года) «нечестивый» митрополит Исидор. Но более всего известие о католическом прелате в свите Софьи задело и даже оскорбило митрополита Филиппа. Он пригрозил уйти из Москвы, если «лягатос Антоний» не только войдет в город, но даже приблизится к нему, держа в руках католический крест. Автор Московского летописного свода конца XV века передает слова разгневанного пастыря, обращенные к Ивану III: «Не мощно тому быти, кое въ град сын ему внити, но ни приближатися ему; аще ли же тако учинишь, почтити его хотя, но он въ врата граду, а яз, богомолецъ твои, другими враты из града; не достоитъ бо нам того ни слышати, не токмо видети, поне же бо възлюбив похваливыи чюжую веру, то своеи поругался есть».{341}