Иван III оказался в непростой ситуации. Он не желал ссориться ни с заморскими гостями, ни с ревнителями православного благочестия. И все-таки выбор был сделан в пользу своих. Навстречу кортежу был послан с отрядом герой недавней Шелонской битвы великокняжеский боярин Федор Давыдович Хромой. От имени великого князя он приказал миссионеру убрать крест в сани. О сопротивлении не могло быть и речи. «Тогда же убояся легатос…»{342}
После этого инцидента Софья, наверное, должна была с ужасом подумать о том, что у ее жениха суровый характер и с ним лучше не спорить. «С бешеным нравом, с тяжелой рукой…» — позже создаст похожий образ жестокого русского мужа Н. А. Некрасов. Надо сказать, что современники замечали за Иваном III подобные черты. Одно из прозвищ, которым наделила народная молва этого правителя, — Грозный.{343} Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн упомянул о грозном взгляде Ивана III, от которого случайно попавшаяся ему на глаза женщина «при виде его только что не лишалась жизни».{344} Правда, даже самые страшные поступки Ивана III не шли ни в какое сравнение с теми зверствами, которые будет творить его внук — Иван IV, за которым прозвище Грозный закрепится гораздо прочнее. Изобретатель опричнины высоко чтил своего деда, в честь которого и был наречен.
Итак, в Москве приезда Софьи ждали не только с любопытством, но и с тревогой. После событий 1439 года, когда первые лица Византии приняли решение подписать церковную унию с Римом, в русских землях постепенно распространилось мнение об осквернении веры греками и о их отпадении от истинного православия. Московские книжники с 1460-х годов объясняли этим падение Константинополя. Тень ненависти к «латинству» и униатам не могла не падать и на «римлянку» Софью. Выдающийся богослов Г. П. Федотов однажды заметил: «Древняя Русь была сильна простой и крепкой верой, до конца утоляемой в ограде церкви».{345} К новым веяниям в области веры на Руси относились критически.
Эти воззрения переплетались с традиционными представлениями о том, что лучше брать невесту из родных мест, а не искать ее на чужбине. Подобные идеи нашли отражение даже в итальянских новеллах эпохи Ренессанса. «Никогда не ошибешься, породнившись с соседом»,{346} — наставлял гуманист Франко Саккетти. Остается только пожалеть великокняжескую невесту: в чужой для нее стране она оказалась сразу нелюбима довольно многими.
Учитывая подобные настроения, московское будущее «римлянки» выглядело не самым радужным. Но встреча кортежа Софьи, наверное, прошла торжественно. Увы, мы знаем не много подробностей этого важного момента. Можно только гадать о том, пробежала ли «искра» взаимной симпатии между женихом и невестой, когда они впервые увидели друг друга, каким взглядом смерила будущую невестку княгиня-мать Мария Ярославна и о чем шептались в толпе горожане, глядя на экзотичных греков и особенно на присмиревшего «лягатоса»…
В стихотворении, посвященном Софье Палеолог, — одном из немногочисленных литературных произведений о ней — Давид Самойлов передал настроение невесты Ивана III в тот день:
Кажется, поэт уловил главные эмоции Софьи: ее волнение, смирение перед неизбежным и смутное предчувствие того, что в Москве она будет свидетельницей великих свершений…
Летопись сообщает, что Софья прибыла в Москву 12 ноября. Однако, скорее всего, она оказалась в городе на несколько дней раньше. Дело в том, что в летописи рассказ о свадьбе Ивана III, произошедшей как раз 12 ноября, начинается с приезда невесты в Москву. Едва ли можно предположить, что Софья прибыла, что называется, «с корабля на бал» и всё происходило в какой-то немыслимой спешке (на чем настаивают некоторые ученые).{348} Невесте нужно было отдохнуть и прийти в себя после долгой дороги в течение как минимум двух-трех дней: на свадьбе она должна была предстать перед женихом и его родней свежей и полной сил.