Вот так — бесславно и трагично — закончилась деятельность того, чьими руками был устроен брак московского князя и дочери Фомы Палеолога. «Дело Ивана Тривизана» показало, что гроза великокняжеского гнева обрушивается на всех виновных, не исключая иноземцев. Иван III был мастером того циничного искусства, которое позднее назовут «манипулированием общественным мнением». Проводя свою собственную политическую линию, он стремился к равноудаленности от всех придворных партий и кланов. Ласковый и приветливый с иноземцами, он при этом не терпел какой-либо интриги с их стороны. Он опасался тайных заговоров, от которых будет предостерегать Лоренцо Медичи «главный идеолог» ренессансной политики — Никколо Макиавелли.{391}
Едва ли Софья понимала тогда всю сложность политической игры, которую вел ее супруг. Но очевидно, что эти опалы произвели на нее самое гнетущее впечатление. Ей могли вспомниться слова из свадебного чина о том, что «жена да боится мужа своего…».{392} И все это происходило в новой для нее стране, где, казалось, суровость Ивана III усиливалась по мере того, как укорачивался световой день.
Переезд из Европы в Россию
В Москве Софье нужно было ко многому привыкнуть. Она поселилась со своим супругом в его дворце, стоявшем посреди обветшавшей белокаменной крепости, возведенной в 1360-е годы. Ее новое жилище разительно отличалось от ренессансных дворцов, в которых она привыкла бывать в Риме. Деревянный дворец, выстроенный из отменных, но уже старых бревен, украшала искусная резьба по дереву. Жилые покои к приезду Софьи были, без сомнения, поновлены,{393} но Софья, скорее всего, чувствовала себя в них неуютно. Жаркие печи топились щедро. Духота удивительным образом уживалась с холодными сквозняками. Во дворце было тесно и сумрачно. Свет едва проходил через узкие слюдяные окошки. Повсюду сновали мыши, а из чуланов тянуло сыростью. По ночам Софья долго не могла заснуть, вслушиваясь в непонятные шорохи, доносившиеся из подвалов, и в почти осязаемый треск сугробов за окном. И лишь громкий храп спавших в сенях слуг прогонял непонятную тревогу русской ночи.
Не меньше нового жилища Софью угнетали и привычки ее русского окружения. Софья стеснялась грубых манер русских в сравнении с обхождением ее греческой свиты. Венецианец Амброджо Контарини, приехавший в Москву в 1476 году, был потрясен некоторыми «варварскими» и даже «звериными» в его понимании привычками русских.{394} Это проявлялось не только в официальном общении на приемах, но и в мелочах быта. Например, к 1460-м годам в Италии за столом уже начинали использовать вилки, тогда как на Руси знали только ложки; в Италии уже начали распространяться индивидуальные столовые приборы и посуда,{395} тогда как в Москве на будничных трапезах все черпали из одного горшка.
В Москве Софье пришлось изменить многие свои привычки. Уезжая из Италии, она не подозревала, что в последний раз ест блюда, щедро приправленные оливковым маслом и розмарином. Конечно, стол «государя всея Руси» существенно отличался от стола простых горожан и тем более крестьян. Он был и более сытен, и более разнообразен. Наваристые щи с белыми грибами, речная рыба во всех видах, разнообразные пироги, пирожки, кулебяки и расстегаи, вкуснейшие каши из печи, куры, запеченная куском говядина или баранина, соленые грузди и огурцы, квашеная капуста, сытный овсяный кисель — всё это было ново и необычно для Софьи. Русская кухня вкусна, но грубовата даже в сравнении с не слишком утонченной римской. Хочется надеяться, что московские блюда со временем пришлись Софье по душе. Однако зимой и весной даже на столе великого князя не было свежей зелени, к которой Софья с детства привыкла. Амброджо Контарини, проведший в Москве осень и зиму 1476 года, и вовсе решил, что «в этих местах… нет также никаких плодов, бывают лишь огурцы, лесные орехи, дикие яблоки».{396} И уж конечно, на столе Ивана III не было знакомых итальянским нобилям экзотических блюд — таких, как жареные павлины в соусе с фисташками или жаркое из газели.{397} В России было не развито и виноделие, что дало повод тому же Контарини затосковать по привычным ароматам. Софья, надо думать, вместо вина за трапезой стала пригублять хмельной медовый напиток, который впервые попробовала на подъезде ко Пскову.