Он подождал. На площадке было слишком темно, чтобы различить, какой узор изображен на двери: древесные прожилки или пара очков, глаза, кольца или витки веревочки, свернутой в форме восьмерки.
Матиас снова постучал своим широким перстнем. Как он и опасался, дверь раскрылась сама собой. Тут он понял, что за ней находится всего лишь прихожая. Не зная уже, где постучать, подождав еще немного, он вошел внутрь. На сей раз перед ним оказались три двери.
Средняя была распахнута настежь. В открывшейся его взгляду комнате располагалась вовсе не кухня, как обещал хозяин, а просторная спальня, которая поразительно напомнила Матиасу нечто такое, истоков чего он впоследствии так и не сумел установить. В центре комната была пуста, и в глаза сразу бросалась покрывавшая пол черно-белая плитка: белые восьмиугольники размером с тарелку соединялись краями по четыре, так что между ними еще оставалось место для такого же количества маленьких черных квадратов. Матиас вспомнил, что на острове было издавна заведено в самых лучших комнатах дома покрывать полы плиткой, а не досками – правда, обычно это касалось столовой или гостиной, а не спальни. Однако в назначении этой комнаты никак нельзя было усомниться: один из углов занимала просторная низкая кровать, стоявшая вдоль стены противоположной двери. У перпендикулярной стены справа в изголовье кровати на ночном столике стояла лампа. Дальше вдоль стены находились закрытая дверь, затем трельяж, а над ним – овальное зеркало. Обстановка в этом углу дополнялась прикроватным ковриком из натуральной овчины. Чтобы заглянуть вдоль правой стены подальше, пришлось бы просунуть в дверь голову. Вся левая часть также оставалась невидимой из-за полуоткрытой створки двери, ведущей из прихожей, где стоял Матиас.
Плитка на полу была безупречно чистой. Ни единое сомнительное пятнышко не омрачало эти белые, матовые, гладкие и как будто бы совсем новенькие плитки. Все имело опрятный и (несмотря на некоторую странность) почти кокетливый вид, который контрастировал с тем, как выглядели лестница и коридор.
Плиточный пол в этой комнате вряд ли мог послужить единственной причиной некоторой ее анормальности; в его расцветке не было ничего неожиданного, да и само наличие такого пола в спальне было вполне объяснимо, например: это могло быть следствием перестановки в квартире, в результате чего некоторые комнаты поменяли свое назначение. И кровать, и ночной столик, и прямоугольный коврик, и трельяж с зеркалом были самыми что ни на есть обыкновенными, равно как и обои, усыпанные крохотными разноцветными букетиками на кремовом фоне. Над кроватью висела написанная маслом картина (а может, обычная репродукция, вставленная в раму, как полотно настоящего художника), на которой был изображен точь-в-точь такой же уголок спальни: низкая кровать, ночной столик, овчинный коврик. На нем, лицом к кровати, стоит на коленях маленькая девочка в ночной рубашке и молится, склонив голову и сложив ладони. Вечер. Свет лампы, падая под углом в сорок пять градусов, освещает правое плечо и шею ребенка.
На ночном столике горела – забытая, так как было уже совсем светло, – лампа-ночник. Матиас заметил это не сразу, ему мешал яркий уличный свет, пробивающийся сквозь простую тюлевую занавеску; однако абажур, имевший форму усеченного конуса, вне всяких сомнений, светился изнутри. Прямо под ним поблескивал небольшой прямоугольный предмет синего цвета – наверное, сигаретная пачка.
Хотя в остальной части комнаты, как казалось, царил порядок, постель – наоборот – имела такой вид, словно это разгар битвы или уборки. Темно-красные простыни были смяты, даже скомканы, и свисали с одной стороны прямо на плиточный пол.
Из спальни шел какой-то жар, как будто в это время года там, где-то в очаге, еще горел огонь – через полуоткрытую дверь из прихожей, где стоял Матиас, огонь этот был не виден.
На самом верху лестничного пролета находилось пустое помойное ведро, за ним стояли две швабры, прислоненные к стене. У подножия лестницы Матиас остановился, не решаясь войти в узкий коридор, который – как он думал – вновь выведет его прямо к набережной. Он вернулся в кафе, где теперь уже никого не осталось. Но это его нисколько не огорчило: все равно никто из них ничего не купил бы – ни эти моряки, ни хозяин кафе, ни боязливая девушка – которая, возможно, была вовсе не такая уж боязливая, неловкая и покорная. Открыв стеклянную дверь, он снова оказался на ухабистой мостовой перед сверкающими водами порта.
Теперь совсем распогодилось. Теплая куртка на овечьем меху постепенно становилась для Матиаса обузой. Для апреля денек выдался действительно прекрасный.