Когда царевич снова отстранился, Софенет сумел почти ничего не выказать.
– Понятно. Значит, все же писидийцы. Я восхищаюсь человеком, способным так держать свои секреты.
Вместе они поднялись, и Кир хлопнул стимфальца по плечу непринужденно, как старого друга. По его взмаху слуги подошли проводить эллина к воротам, и Кир с Клеархом остались наедине.
– Ты ему сказал? – спросил Клеарх, не вполне уверенный в ответе.
– Сказал, – ответил царский сын. – Чтоб была хоть какая-то надежда, со мной должны стоять лучшие люди. И если есть у меня хотя бы один талант, то он в том, как таких людей находить.
– Ты оказываешь мне честь, великий, – молвил Клеарх, – и вместе с тем возвышаешь себя.
– Сказано правдиво, – величаво кивнул Кир.
Ксенофонт вздрогнул, заслышав позади на оживленной улице свое имя. Афины на протяжении веков были самым богатым городом Эллады. Бедняки исконно стекались сюда в поисках заработка. Одни чаяли поднажиться, уповая на удачу, другие тем временем обслуживали афинские триремы, а нажитое спускали в лавках и тавернах близ обширной пристани. Кое-кто предпочитал воровать, рискуя публичной поркой или изгнанием.
Глазу противно было видеть молодых людей, которые по здоровью вполне годились в отряды гоплитов-наемников, но, гляди-ка, проматывали свою жизнь в пьяных кутежах, не чураясь иной раз поднимать руку на тех, кто проходил мимо.
С некоторыми из них Ксенофонт познакомился, прогуливаясь с Сократом по улицам за беседой. Вид неказистого босяка в хитоне, латаном-перелатаном, как у нищего, что и говорить, привлекал к себе внимание. Ксенофонт, помнится, впервые задержался возле философа на агоре, когда Сократ подозвал к себе юношу по имени Геспий и попросил присесть рядом. Парень, судя по всему, был вожаком какой-то местной шайки. Он подошел нехотя, вразвалку, а его друзья ржали, что старый козел-де сейчас употребит его как женщину. Ксенофонта все это раздражало, а Сократ непринужденно принялся задавать Геспию вопрос за вопросом. Отбрасывая шелуху первых шуточек и грубых ответов, этот необыкновенный старик выщупывал истинную сущность молодого человека. И когда он это делал, что-то новое, иное пробуждалось в главаре этой банды. Один из его дружков подлез с какой-то скабрезностью и получил от Геспия удар такой силы, что, ушибленно взлаяв, отлетел и убрел прихрамывая.
После Ксенофонт наблюдал такое сотни раз. Вместе с тем Сократ отрицал, что вообще что-либо знает, а лишь ставит вопросы, пока людям не откроется сокрытая внутри них истина. Для некоторых она была откровением, подобным восходу солнца над холмами.
Для других это осознание оказывалось нестерпимым, и они вскипали ненавистью – чаще всего к человеку, который открыл, за кого они себя выдавали и кем были на самом деле.
Сейчас Ксенофонт оглянулся и сжал кулаки, углядев поверх колышущейся людской волны бритую голову Геспия. Этот юный повеса был еще и вором, а толпа как раз покидала театр Диониса. Люди шли и обсуждали увиденное; многие после пьесы пребывали в некотором оцепенении, что и способствовало таким, как Геспий, шныряя среди многолюдства, подрезать украшения и мешочки с монетами, которые будто сами просились в нечистые руки. Уличные банды охотились на тех, кто слаб и не может постоять за себя. Ксенофонт относился к ним с острой неприязнью.
Возможно, как раз эту антипатию Геспий в нем и чувствовал.
Хотя за Сократом эта уличная крыса ходила как телохранитель, но в его отсутствие Ксенофонт испытывал на себе всю злобность этого выродка. Ему едва исполнилось восемнадцать, и кости в нем весили больше, чем плоть; при этом он был не настолько глуп, чтобы бросать вызов Ксенофонту напрямую. Вместо этого Геспий, завидев ненавистного ему афинского аристократа, науськивал свою худосочную братию швырять в него камни, тухлые яйца и все, что попадется под руку.
Поначалу гнев Ксенофонта ощущался как панцирь; под его защитой он бросался на своих мучителей, когда те подходили слишком близко или когда что-нибудь мерзкое попадало ему в лицо или шею. Тогда они с глумливыми воплями рассеивались, успевая выкрикивать оскорбления. Если он шел с Сократом, они просто смотрели и ухмылялись, но в одиночестве брали свое, осмеивая «глистократа» и «всадника-задника» своими высокими ломкими голосами.
В этот день его поносили чисто по привычке: у воришек в толпе была добыча повидней. Ксенофонт шел, огибая глыбину городского театра, где каждый год тысячи горожан сходились на фестиваль драмы, окунаясь в феерическую атмосферу трагедий и комедий. Сократ был известен и здесь: над ним со сцены потешались сатирики, а сам их прототип так заливисто хохотал над актерской игрой, что, бывало, сводил на нет намеченный эффект.