Выбрав мишень поодаль, Никитка натянул тетиву на послушный татарский лук, встал, повернувшись боком к цели, наложил стрелу на тетиву – фьюйть! Фьюйть! Фьюйть! То ли ветер благоволил ему нынче, то ли в руки пришла удача, но стрелы ложились посередке, одна за одной. Одобрительно загудели зеваки, поощряя везучего лучника. Вот только чей-то цепкий холодный взгляд впился в затылок, словно пытаясь проникнуть в мысли – так однажды на Никитку смотрела гадюка, а потом метнулась вперед и уязвила в босую ногу. Чудом выжил, бабка-шептунья травами отходила. Или блазнится? Никитка тряхнул головой, всадил в цель двенадцатую стрелу и отправился их собирать.
Вечернее кушанье дали щедрое – день скоромный, сокольникам достались и щи с говядинкой, и пироги с кашей, и квас вишневый, и грибочки соленые из своих же лесов. Молодые парни утомились, перешучивались лениво, свар за трапезой не затевали. Потом, не сговариваясь, пошли на вечерю – помолиться, попросить у Господа заступы и упования. И разбрелись по горницам.
Новый день тянулся до бесконечности долго. Вчерашняя морось превратилась в проливной дождь, делать на улице было нечего, даже Терентий приуныл – отмена государевой охоты весьма не радовала Алексея Михайловича, тут и отставкой могло обернуться и отсылкой в Переславль к сокольим намытчикам. Тщась спастись от печалей, Тулубьев гонял сокольников в хвост и в гриву. Сбрую проверить самолично – все должики, все опутенки, все присады. Нагрудники и нахвостники начистить мелом, чтобы блестели. Птицам перья проверить – не выпало ли где маховое, не обломилось ли? Саадаки, луки, стрелы, кафтаны, сапоги, шапки – чтобы комар носа не подточил, храпоидолы! Шевелись!
Постное кушанье, лук да горох, вечерняя баня, прыжки в воду с визгом и уханьем. Запоздалый соловей высвистывал коленца в березовой рощице да так томительно, что хоть плачь. Даже Плещеев заслушался, на прыщавом вечно недовольном лице проступило что-то человеческое. Для Никитки песня птицы сделалась явной – лето уходит, ночи холодают, гнездари становятся на крыло, скоро настанет время печали о дальних странах. Перед сном он навестил Сирина, поговорил с кречетом, погладил упругие теплые перья – я рядом, брат.
Поутру в окна ударило солнце. Берестяные рожки загудели – подъем, подъем! Быть царскому веселью, подниматься соколам в небо, брать добычу. Не подкачаем, сокольники, айда, братие! Умыться, помолиться, в кречатни за птицами – и на коней.
Ехать собрались недалеко – в верховья Серебрянки, где на окраине вотчины жили в довольстве разные утицы, изобильно подкармливаемые мужиками. Встречались и цапли, и шилохвости, в густых зарослях прятались зайцы, в глубоких дуплах – куницы-желтодушки с густым мехом орехового оттенка – покойная царица любила отделывать им воротники. Темные медленные воды реки, пахнущие прелой листвой и пряной сыростью, завораживали, в омутах тяжело ворочались крупные щуки – самое место для мавок и водяных. Однако их отваживали – протопоп Афанасий по строгому указу ежегодно святил Серебрянку, дабы нечисть не приживалась.
Царь не пожелал большой свиты – десяток стрельцов с пищалями, десяток сурначей да верховых с тулумбасами, десяток псарей с борзыми, четверо конюхов со сменными лошадьми в малом наряде, да обоз с шатрами и припасами. Пожилые князья Хворостинин да Сунчелеев сопровождали государя в возке, своевольный боярин Морозов нарядился в польский жупан и скакал верхом, словно вьюнош. Восседал на могучем тяжеловозе посол персидский Ибрагим-бек – умолил-таки Алексея Михайловича о великой чести присоединиться к охоте. Званые царевичи Ираклий и Бартош щеголяли друг перед другом парчой, каменьями и могучими вышколенными ястребами.
Румяный, радостный Федор Алексеевич держался рядом с отцом, гарцевал на рыжем татарском жеребчике, горячил коня – посмотри на меня, батюшка. Государь благосклонно кивал – лих, ловок наследник, ай, молодец. Но Никита видел – радость была напускной. С прошлой осени Алексей Михайлович погрузнел, ссутулился, борода поседела, руки, держащие поводья, заметно дрожали. Только при взгляде на кречетов чуть светлели блекло-карие глаза государя – вот оно, мое чудо небесное.