- Не казни и не казнись, - помотал головой Никитка. – Продай мне скворца за… Три копейки аккурат завалялись в кармане. А я его в лесу-то и выпущу, и никто не узнает. По рукам?
- Клетка тридцать копейка стоить! Не отдам! – возмутился старичок!
- Так я его за пазухой унесу, - добродушно ухмыльнулся Никитка. – Продашь?
- Тшерт с тобой! – старичок хлопнул ладонью по столу, птицы наперебой загомонили. – Продашь!
- Держи деньгу!
Отдав старику монеты, Никитка внимательно посмотрел на птицу. Молодой, этого лета, перья не ломаные, глаза ясные. Напуган, понятно. На волю хочет. Хороший мой!
- Трр-трр-трр! Фьюйти-фьюйть! Фюйти-фьюйть! Фьюйть! Так-то лучше.
Никитка осторожно достал из клетки присмиревшего скворца и сунул под рубашку. Птица не сопротивлялась. Старичок приподнял пенсне и воззрился на сокольника с интересом, потом защелкал жаворонком, провожающим жаркий день. Никитка повторил, не задумываясь. На стрекот сороки, почуявшей днем сову, он ответил клекотом ястреба, увидевшего цаплю, на скрип козодоя – щебетаньем малиновки.
- Талант! Гройсе талант, молотой человек! Ты иметь работа? Нет работа – у Фридрих служить!
- Я царев сокольник, - улыбнулся Никитка, свистнул и поднял руку, словно отправляя кречета в небеса.
Старичок уважительно кивнул:
- Заходить еще, молотой человек! Фридрих рад гройсе талант!
Растревоженного скворца Никитка выпустил в ближайшей березовой роще – птица смышленая, не пропадет, к стае прибьется. Там же на травке он развязал узелок с пирожками, подкрепился и прилег отдохнуть на травке – предвечернее солнце разморило его. А недолгий сон подкрепил. И с обратным путем свезло – встретил в Елохове телегу, что везла до Измайлова груз боровиков с грибного рынка на Кулишках, сговорился подсесть и доехал задолго до заката. Терентий уже поджидал сокольника.
- Что видал по дороге, Никитка, что слыхивал? О чем на Москве говорят?
- Радуются, что яблоки уродились, пшеницы собрали вдоволь, куры щедро несутся, зайцев по лесам немерено развелось – бей да жарь. Выхваляют новую церковь Воздвижения, что на Пометном вражке – звонкие колокола на ней, далеко слышно, душа в воздусях парит. Поносных слов на бояр и государя не говорят, на подати не жалуются, о разбойниках только шепчутся – а вдруг Разин к Москве подберется, а вдруг опять пожары да кровь? Но не жалуют атамана и ждать не ждут.
- Хорошо, коли так. В добром здравии ли дядюшка и тетушка? Благополучна ли Марьюшка?
- Да, дела идут хорошо. Марьюшка здорова, хихикает только много.
- Резвушка девка, - хмыкнул Терентий и подкрутил ус. – Дядюшка твой ко мне подлаживался, спрашивал, не устал ли я холостяковать, не хочу ли семьей обзавестись. Не хочу, стар уже, пообвыкся в одиночку, куда мне с бабой да ребятишками. А был бы помоложе – уххх! Ты смотри, Никитка, ступай кречета обиходь, умойся, в кафтан новый оденься, сапоги сафьяновые обуй да ко мне ступай. Служба тебе знатная выпала.
- Что за служба, батюшка Терентий Федорович?
- Вот придешь и узнаешь.
У Сирина было убрано – кто-то из дворовых уже почистил кречатню, дал птице свежей воды и набросал на пол свежего сена. Никитка протянул руку – питомец сел на палец, осторожно тронул клювом лицо, стал перебирать волосы. Ласкается, как умеет. И все же грустно ему, муторно – не создан для неволи, для службы верной. Чем же тебя потешить? Нечем.
Старый сокольник Герваська давеча говорил, мол зря возишься, паря, вынашивай нового, этот долго не протянет, до весны не доживет. Может и так… Выносить кречета чаще надо, к реке, в рощу, отпускать полетать, вабить. И разговаривать: дорог ты мне, Сирин, держись, клюв не вешай. Будет день, будет и радость…
В большинстве своем и соколы и кречеты и ястребы привыкали к неволе, жили, бывало, и по четыре и по пять, а свезет – и по десять зим, становясь лишь азартней и опытнее. Случалось, гибли до срока – бились о землю, дрались между собой, с добычей не могли сладить. Красавца Бушуя о прошлой осени зарезал заяц – когтями брюхо вскрыл и дал деру, царев любимец Свистяй не справился со злым коршаком. Зимой нередко птицы болели, на лапах заморы случались, перья ломались, а без маховых перьев не полетишь. Расстроенный Никитка погладил кречета, осторожно прижал к себе – хороший, храбрый мой. Сдюжим! Ты тут поспи без меня, да смотри не чуди!
Новый красный кафтан с золочеными пуговицами сидел на Никитке как влитой, сапоги не морщили и не жали. Тщеславия ради сокольник заглянул в бочку с водой – поправить мурмолку с беличьей оторочкой, поглядеть – не заметны ли уже усы? Куда там – над верхней губой едва виднелся светлый пушок. А вот кучерявые пышные волосы отросли по плечи, подрезать бы надо. И ресницы, пусть и золотые, бросали на щеки тень. Матушка всегда говорила: красивые у тебя глаза, Никитка, не одну девицу присушат.